Повязка оказалась не бесполезной. Наконец-то лос-анджелесская окружная больница отличилась. Фурункулы подсохли. Не исчезли, но слегка затянулись. Правда, появились еще несколько свежих и стали нарывать. Так что пришлось их вскрыть, обработать и забинтовать меня снова.

Сеансы по бурению моих прыщей были бесконечны. Тридцать два, тридцать три, тридцать восемь… Страха перед ними уже не было. Ни капли. Сначала теплилась злость. Но и злость прошла. Не получилось и примирения с собственной участью. Что же осталось? Только отвращение. Отвращение к самому себе, что это произошло именно со мной. Отвращение к врачам, которые не могли ничего сделать. Они были беспомощны, и я был беспомощен, с той лишь разницей, что я – жертва. Доктора хотя бы могли прийти домой и забыть обо всем, я же всегда и везде оставался при своем лице.

Но и в моей жизни произошли изменения. Мой отец нашел работу. Он выдержал экзамен в лос-анджелесском окружном музее и получил должность охранника. На экзаменах отец отличился. Он любил математику и историю. Наконец-то он заимел реальное место, куда мог уезжать каждое утро. Было всего три вакансии на должность охранника, и одну из них получил мой отец.

В окружной больнице как-то прознали, что теперь не оба мои родители безработные, а значит, могут обратиться и в платную больницу. И в один прекрасный день мисс Аккерман сказала:

– Генри, сегодня у тебя последняя обработка. Я буду скучать.

– Ой, не шутите так, – ответил я. – Вы будете скучать по мне так же, как я буду скучать по электрической игле!

Но в тот день она вела себя очень странно. Ее большие глаза были влажными, и я слышал, как она хлюпала носом.

Одна из сестер спросила ее:

– Дженис, что с тобой?

– Ничего. Все в порядке.

Бедняжка мисс Аккерман. Мне было пятнадцать, я был покрыт фурункулами и любил ее. Мы оба не могли ничего предпринять.

– Ну что ж, – бубнила мисс Аккерман, – это твоя последняя обработка ультрафиолетом. Ложись на живот.

– Я теперь знаю ваше имя, – сказал я. – Дженис. Красивое имя. Прямо как вы.

– Ой, заткнись, – отрезала она и вышла.

Мы увиделись снова через две минуты, когда машина зазвенела и отключилась. Я перевернулся, Дженис выставила время, включила аппарат и вышла из кабинета. Больше я ее никогда не видел.

Мой отец не верил платным докторам.

– Ты мочишься в их пробирку, они берут с тебя деньги и уезжают к своим женам в Беверли-Хиллз, – говорил он всем.

Но однажды он все же послал меня к одному платному доктору. У него была голова точь-в-точь как баскетбольный мяч, только с двумя маленькими глазками, и изо рта страшно воняло. Мне не нравился мой отец, но и доктор был ненамного лучше. Он посоветовал мне не есть жареного и пить морковный сок. Вот так вот.

Отец сообщил, что со следующего семестра я снова пойду в школу.

– Я подставляю свою жопу, предотвращая грабежи. Вчера какой-то ниггер разбил стекло на стенде и украл несколько редких монет. Но я поймал ублюдка. Он пытался вырываться, и мы вместе скатились по лестнице. Я держал его, пока не подоспели остальные охранники. Каждый день я рискую своей жизнью. Почему ты должен целыми днями просиживать штаны, ничего не делая? Я хочу, чтобы ты был инженером. А как ты можешь стать инженером, когда я нахожу у тебя тетрадь с рисунками баб, у которых юбки задраны до самого пупка? И это все, на что ты способен? Ну почему ты не рисуешь цветы, горы или океан? Все – ты возвращаешься в школу!

Я пил морковный сок и ждал зачисления в школу. Пропустил я только один семестр. Болезнь не излечивалась, но фурункулы были уже не такие страшные и омерзительные.