Уста исторгают стон – и за спиной огненным салютом взрывается Этна. Ночное небо вспыхивает фейерверком, Эдуард кричит, и врата Эдема распахиваются под этот многоголосый, стократно усиленный крик.

По ту сторону – город на берегу залива. Улицы карабкаются по склонам гор, играет странная, незнакомая музыка. Эдуард – в ликующей толпе, и вот его спутники – Оскар, Уилл, Николя; одноклассники, друзья, любовники; мужчины, которых он видел один раз в жизни, чьих имен не запомнил, – они идут, осененные радужными флагами, по праздничным улицам, смеются, дурачатся, обнимают друг друга, а над городом плывет колокольный звон, в воздухе летает конфетти и серпантин, и Эдуард следом за друзьями и любовниками повторяет слова клятвы – вместе, вместе в горе и радости, и смерть, даже смерть, не разлучит нас.

Ты поднимаешь голову от книжки – и замираешь. Взгляд останавливается на девушке напротив: прямые черные волосы падают на лицо, точно струи дождя или порывы ветра, нарисованные резкими движениями пера на старой – из детства – романтической иллюстрации. Большие глаза полуприкрыты, ресницы чуть вздрагивают. Она спит, дремлет, мечтает. Ты понимаешь, что никогда не видел такой красавицы, – и тут замечаешь ее соседку, тонкокостную рыжеволосую студентку с открытым учебником на коленях. Белая кожа словно светится изнутри, а веснушки – как дырочки в занавесе, сквозь которые бьет солнечный свет. Переводишь взгляд дальше, на крупную, смуглую, почти чернокожую женщину: густые брови, полные губы, широкие скулы… крашенные в ненатурально белый, суперблондинистый цвет волосы. На коленях – трехлетний малыш, прижимает к себе пушистого плюшевого слоненка неправдоподобно розового цвета, с мягкими бивнями и загнутым кверху хоботом, вместо глаз – синие пуговки, ребенок заглядывает в них, разговаривает беззвучно.

Стоит пожилой мужчина, почти старик, короткая стрижка, седые волосы, сухая кожа. Проницательный взгляд профессионального наблюдателя. Резкие черты лица, будто с афиши старого фильма. Рядом с ним – худощавый парень в очках, под которыми его пушистые ресницы еще длинней, мягкая, почти женская линия губ, детская округлость щек… трогательный, нежный, такой молодой…

Ты озираешься: люди в вагоне красивы как на подбор, словно пока ты читал, кто-то (Кто-то?) подменил всех пассажиров. Молодые и старые, мужчины и женщины, европейцы, азиаты, негры – все возраста, все расы, все цвета кожи… они замерли в покачивающемся поезде, застыли в рапиде наведенного на них взгляда, затаили дыхание в кратком мгновении случайного совершенства, в бесценном подарке мимолетной красоты.

Он смотрит на бурные воды, несущиеся под мостом. Так проходит любовь. Он снимает шинель, перекидывает через перила, смотрит вниз, на Сену, встревоженно и пристально – как три года назад, когда горожане смотрели на волны, что привыкли плескаться у самых ног каменного зуава, но с каждым днем поднимаются все выше и выше – по пояс, по грудь, по шею…

Той зимой Валентину исполнилось девятнадцать. Впервые он отмечал день рождения не дома – впервые без матери и отца, без приезжавших в Москву саратовских родственников, без общегородской предрождественской суеты, в которой терялся его личный маленький праздник.

Здесь Рождество опережало его день рождения на полторы недели. Орехи уже были найдены детворой в деревянных сабо, ангелы и шары укутаны в папиросную бумагу, а погрустневшие рождественские елки вынесены прочь из квартир по черным лестницам османовских особняков.