Это спасло человечество от вымирания из-за лени.

Уодних от рождения головы светлые, у других голоса соловьиные, у третьих руки золотые, а у меня только задница с приключениями. Впрочем, ж… без приключений – всего лишь толстые ягодицы, что, согласитесь, еще обидней…

Вот кто тянул меня вмешиваться?!

– Куда это он?

От такого простого вопроса Суетилов почему-то вздрогнул, словно они с Тютелькиным совершали нечто недозволенное.

– Забыл кое-что в Тарасюках. Догонит. – Директор попытался отмахнуться, но не тут-то было, терпеть не могу, когда мне врут!

– Кое-что или кое-кого?

Пароход дал гудок, что позволило Суетилову сделать вид, будто он не расслышал уточнения. Однако я не собиралась сдаваться:

– Это Любовь Петровну вы потеряли?

Директор нехотя согласился.

– Все обыскали – нет ее на пароходе. Только умоляю, Руфина Григорьевна, молчите. Привезет Тютелькин нашу звезду, прямо в Гадюкино привезет.

Значит, мои подозрения справедливы, Любовь Петровна капризничает. Едва ли Тютелькину удастся быстро уговорить звезду не дуться, даже если пообещает отдать ей заглавную роль юной Клеопатры в новой пьесе. Я с сомнением покачала головой:

– Не успеет. Как там наш Борис Михайлович?

Обсудить здоровье первой скрипки нам не удалось. Попутный ветер хорош для парусников, для пассажиров верхней палубы парохода – это сущее наказание. Дым из трубы первым же порывом развернуло вдоль правого борта, заставив задержать дыхание. Но минуту спустя «Володарский» начал набирать ход, и дым больше не беспокоил.

Зато… этого не могло быть, но это было! Из каюты молодоженов доносился голос Павлиновой – Прима пела: «Ну почему изо всех одного можем мы в жизни любить? Сердце в груди…» Мы наперегонки бросились к каюте. Суетилов оказался проворней.

Рывком распахивая дверь, он вопил:

– Дорогая вы моя! Как вы нас напугали!

Впрочем, последнее «ли» директор произнес уже не столь уверенно.

Дело в том, что Примы в каюте не было, а была ее костюмерша Лиза, которая раскладывала театральные наряды Павлиновой на кровати, чтобы Любовь Петровна могла отобрать то, в чем будет выступать.

– А где Любовь Петровна?

– Не знаю, – удивилась радости директора Лиза. – Я зашла – ее нет, и постель не тронута.

Суетилов сделал мне знак, чтобы плотней закрыла дверь, и строго поинтересовался у Лизы:

– А кто пел?

Девушка пожала плечами:

– Я. Я знаю, что Любовь Петровна не любит, если я пою, но ее же нет. Это не мое дело, но она тут не ночевала. Мне так кажется.

В другое время Суетилов едко заметил бы, что это и впрямь не ее дело. Всем известна его нелюбовь к нарушению дистанции между первым и вторым классами – между элитой и остальными. Хуже только фамильярность между верхней и нижней палубами (на нижней плыла и вовсе «всякая шелупонь», как директор именовал рабочих сцены и иже с ними).

Но сейчас было не до строгой субординации.

– Когда вы видели Павлинову в последний раз? И где?

Лиза снова пожала плечами:

– В Тарасюках. Я помогла ей переодеться после концерта и забрала концертные платья.

– А потом?

– А потом, когда Бориса Михайловича увезли в больницу, я вместе со всеми пошла на пароход.

Теперь Суетилов вместо радости почему-то рассвирепел, даже перешел на «ты»:

– Как могла ты, ее костюмерша, не заметить, что Любовь Петровна не успела со всеми на пароход?!

– Я костюмерша, а не прислуга! – возмутилась в ответ Лиза. – А не успеть невозможно, мы же отплыли почти на рассвете. Она просто капризничает.

Суетилов плюхнулся на кровать, подмяв под себя подол одного из нарядов, который Лиза поспешила вытащить.