Сегодня мне надо работать. Надо закончить статью для D&ME. После завтрака, который я, как на грех, мысленно называю «папина утешительная сарделька после убогого секса», я иду в душ, одеваюсь – в первое, что попадается под руку из чистой одежды, не пахнущей Джерри и табачным дымом, – водружаю на голову шляпу-цилиндр и плетусь на автобусную остановку.

К счастью, у меня нет похмелья. У девятнадцатилетних вообще не бывает похмелья. Юная печень и почки действуют в полную силу, исправно перерабатывая алкоголь. Тебе может быть сонно и вяло, у тебя может проснуться зверский аппетит, но это не настоящее «взрослое» похмелье: с болью, страданием, тошнотой и инфернальным ужасом.

На самом деле, мне кажется, законодателям следует пересмотреть возрастные ограничения на потребление алкоголя. Потреблять алкоголь надо подросткам. Потому что подросткам он вредит меньше. Когда ты достигаешь законного возраста для приобретения алкоголя, у тебя остается всего два-три года, прежде чем твой организм начнет разрушаться под действием спирта. Если бы я издавала законы, я запретила бы продавать алкоголь лицам старше двадцати одного года. Подростки с ним справятся запросто. Все, кто старше, – уже нет.

Так что да. С точки зрения физиологии я не испытываю никаких неудобств.

Я испытываю сожаление.

Но сожаление – мысленное неудобство, и чтобы избавиться от мрачных мыслей, надо их перебить размышлениями о чем-то хорошем.

В поисках мыслей о чем-то хорошем я, как всегда, прихожу к Джону Кайту.

Ах, Джон Кайт! Ты даже не представляешь, как часто я думаю о тебе! Хотя, может быть, и представляешь – и эта мысль одновременно меня убивает и дает мне надежду. Из каждых трех моих мыслей две – о тебе. Первая и третья. А потом еще пятая и девятая. В среднем я думаю о тебе каждые семь минут. Наверное, это и есть любовь? Когда ты встречаешь кого-то настолько прекрасного и неисчерпаемого в своих проявлениях, что весь мир для тебя начинает делиться на «то, что связано с ним» и на «то, что не связано с ним».

Этот автобус идет по маршруту, накрепко связанному с Джоном Кайтом. Словно бежишь по тоннелю, населенному призраками. Мимо паба «Свои люди», где я рыдала на плече у Джона после разрыва с Тони Ричем, и Джон утешал меня и говорил: «Если какой-то мудила тебя обидел, я его УРОЮ!»

Мимо винного магазина, где мы с Джоном купили большую бутылку вишневой наливки и потом долго гуляли по улицам, и он учил меня брать аккорды, используя вместо гитарного грифа горлышко бутылки.

Мимо уличного музыканта у входа в метро – того самого музыканта, которому Джон дал двадцатку одной бумажкой и сказал: «Потом ты тоже кому-то поможешь, малыш. Только я тебя очень прошу, сделай мне одолжение. Больше не надо играть «Нирвану». В такой славный солнечный день они все-таки мрачноваты».

И деревья в Лондонском зоопарке… в Лондонском зоопарке, где я поцеловала Джона. Да, это я его поцеловала; он потом объяснил, что я еще слишком юная, чтобы отвечать поцелуем на мой поцелуй, но когда-нибудь мы обязательно поцелуемся по-настоящему, поскольку «ты это ты, а я это я».

Именно из-за этого шутливого обещания – добрых слов, сказанных грустной девчонке в душевном раздрае, – я переехала в Лондон. Потому что когда-нибудь я дорасту до того, что Джону захочется со мной целоваться, и когда это произойдет, мне надо быть рядом с ним. Для того я сюда и приехала. Это основа всей моей жизни.

Очень хороший, надежный, разумный план.

Кто-то, может быть, скажет, что это типичная неразделенная любовь. Но я называю это по-другому: все, ради чего стоить жить. Я играю по-крупному. Я не боюсь боли. Мне нравится просто висеть на кресте – ради Джона. Иисус тоже страдал на кресте, и не зря. Даже очень не зря.