На Москву сложно смотреть чужими глазами, но у Марка, пожалуй, получается. И здесь, в самом центре, она выглядит неприятно-просторной, слишком широкой.

Он не любит Красную площадь той особой нелюбовью, которую способны разделить только коренные москвичи (если есть коренные, существуют ли молочные? Те, кто приехал и осваивается?).

Он почти сразу утаскивает Робин прочь от зубчатых стен, от неудобной брусчатки и уродливого мавзолея – на узкую неприметную лесенку. Это самое интересное место здесь – уродливый проулок в самом что ни на есть туристическом центре. Проходишь по нему, заворачиваешь в грязный двор, где пивной магазин соседствует с цветочным, обходишь притаившегося в углу бомжа – и выныриваешь на шумный Никольский.

Робин сбита с толку, оглядывается назад, в тёмный зёв прохода. Смотрит перед собой – на толпу туристов, на ряженых, на киоски с мороженым и броскую рекламу. Снова назад.

– Никаких объяснений у меня нет, – признаётся Марк. – Пошли, покажу фокус.

Он тянет её за собой, лавируя в толпе. Он мог бы, при желании, рассказать об истории каждого дома, который они проходят, но это кажется пошлой глупостью. А вот фокус, он точно знает, Робин заинтересует.

Ему нужен выход из Лубянки в здании на углу – громадная арка. В ней нет ничего примечательного. Вот только она не монолитная. По внутреннему краю проходит глубокая ложбинка. При желании туда можно было бы влезть целиком, но Марку нужно, чтобы Робин просто наклонилась пониже.

Он отходит к другой стороне арки, тоже склоняется в ложбинку и произносит:

– Привет!

Робин вздрагивает, оглядывается, видит Марка. Поднимает голову, изучая конструкцию, и вдруг широко улыбается. Говорит, тоже вглубь ложбинки:

– Это Шепчущая галерея?

– Точно!

Марк подозревает, что этот эффект получился у строителей случайно. Но ложбинка в арке великолепно передаёт звук, даже шёпот. Можно стоять с двух сторон, на расстоянии больше, чем пяти метров друг от друга, и болтать. Так же работают арочные свободы в Соборе святого Павла в Лондоне.

В ГУМе вкусное мороженое в стаканчиках. Разноцветное. Марк всегда выбирает черничное, а Робин берёт с шоколадной крошкой. Она давно сняла куртку, потому что действительно тепло, даже слишком для первых чисел июня.

Арбат Марку не нравится. Больше нет. Десять лет назад он был совсем другим – да, грязнее, да, шумнее, но живее. Теперь он напоминает застывшее изваяние былой дикой свободы девяностых. И Марк до сих пор не может принять памятник Окуджаве – эта конструкция оскорбляет его в лучших чувствах.

Стена Цоя облупилась, но Марк всё равно её разглядывает, а потом, найдя то, что искал, показывает Робин:

– Вот, это я писал. А это Володя.

Девяносто четвёртый год, кажется. Они тогда часто гуляли вдвоём.

– Что здесь написано?

– Моё: «Цой жив». А Володино: «Нет».

– Кто это – Володя?

Марк осознаёт, что Робин действительно не знает. Он ни разу не говорил ей о брате. Обещает познакомить.

У Стены Цоя они сталкиваются с группой американцев – две семейные пары, обвешанные сувениркой, с толстыми путеводителями в руках. Робин заговаривает с ними, и Марк тоже активно включается в беседу.

Почему-то ему проще от того, что рядом посторонние. Это словно переключение режимов, и тот, который предназначен для чужих, даётся куда легче. Американцы в Москве третий день, они уже были в Парке Горького и в Третьяковской галере. Им есть, чем поделиться, поэтому они все вместе устраиваются в псевдоирландском пабе. Он слишком просторный, светлый и чистый для оригинального, но отлично подходит для разговоров ни о чём.