Сурков отдаленно напоминает трагический типаж, сформировавшийся в начале ХХ века: некий юноша, посещавший в юности «Башню» Вячеслава Иванова, литературные среды у Мережковского и Гиппиус, веселые концерты футуристов, потом, в годы Гражданской войны, неожиданно объявляется в кожаной куртке в гулких коридорах Кремля. Безжалостный и беспощадный, как вылитый в черном металле апофеоз русского бунта, который в определенной, наивысшей точке превращается в свою противоположность – полное омертвение живой ткани.

Где он провел эти странные годы, между последним посещением литературных сред и нежданным появлением на вершине власти, – не совсем ясно, да и не важно.

Основная черта этого типа – стремление к декадансу и преодоление декаданса. Я, конечно же, говорю о внешнем преодолении.

Говорят, что Сурков учился в Московском институте культуры и бросил его. Говорят, что он выступал в качестве литературного обработчика всевозможной романной беллетристики. Не важно, правда ли это. Важна суть: появление подобных слухов неизменно имеет под собой почву. Хоть какую-то. Никто не будет подобные слухи распускать о любом другом жителе Кремля. Не те типажи.

Сурков – иной.

Что-то почти невыносимое вечно раскалывает этот тип людей: с одной стороны, они всегда презирают всевозможную богему, вялых поэтов со слабым рукопожатием, поэтические томления и рефлексии; с другой – их мучительно тянет в сообщество людей культуры, привлекает терпкий вкус тления, сладостное и столь точно формулируемое – хоть в музыке, хоть в поэзии – ощущение распада.

Быть может, на этом фоне они особенно остро чувствуют свою ледяную волю, свое, видите ли, право на власть и на все дела, сопутствующие внедрению повсеместного – в их понимании – порядка.

Ну и, конечно же, к самому понятию «декаданс» они относятся крайне негативно. И декларируют это…

Однажды мне довелось встречаться с Владиславом Сурковым в Кремле. В составе группы российских писателей.

У Суркова мягкие движения и улыбающиеся глаза, которые смотрят собеседнику в переносицу, от чего возникает ощущение, что он видит и тебя, и то, что у тебя за спиной. За три часа общения я ни разу не смог перехватить его взгляд глаза в глаза.

Притом что, повторяю, он всегда смотрит на тебя.

От него исходит ощущение и некоего странного надлома, и – одновременно – физической силы. В «желтой» прессе писали, что Сурков всерьез занимался искусством рукопашного боя и на исходе жизни «закостеневшего» СССР попал в «Менатеп» в качестве охранника первого лица – Михаила Ходорковского. Наверное, это неправда.

Но ведь и эта ложь концептуальна.

У телохранителя, утверждает пресса, довольно быстро обнаружились иные таланты – в области PR. И они, как показывает развитие событий, были востребованы и в «Менатепе», и – чуть позже – в Кремле.

Сурков, что ныне известно всем, является определяющей фигурой российского политического пиара. А в силу того что сегодня пиар подменяет идеологию, можно сказать, что Сурков – главный российский идеолог. Человек, пришедший на смену иосифлянину Филофею («Москва – Третий Рим») и министру народного просвещения графу Уварову («Православие, самодержавие, народность»). Он должен сформулировать нашу национальную идентичность, а то она у нас куда-то завалилась.

…Сурков говорил три часа, и вся речь его, по сути, была преодолением декаданса. В том смысле, естественно, в каком это слово упоминает Сурков: декаданса как психологического и социального упадничества. Литература ни при чем.

– Часто, когда говоришь с людьми, чувствуешь, что отношение к тому, что случилось с Советским Союзом, дает им некое ощущение поражения, – сказал Сурков и обвел собравшихся вполне бесстрастным взглядом, но губы его при этом тонко улыбались.