Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечья.

На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился – упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.

– Сам ты дурень, – тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). – Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле, вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя. И настоящего ремесла без терпения не бывает…

– Я не от боли. – Векша мрачно шмыгнул носом. – Я от обиды.

Мечник усмехнулся:

– А от обиды и вовсе ни к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ – чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!

Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза.

– Тебе засветишь! – Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. – Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…

Кудеслав и прежде не больно-то рассчитывал на Векшу, теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда – наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил – спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:

– А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу, в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв – любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: «Хочешь живым быть – назавтра хмельного в рот не бери». А он не послушал. «Это я, – сказал, – ежели не опохмелюсь, так уж точно помру».

– И что? – Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.

– А ничего. – Кудеслав отвернулся, встал. – Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.

Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой и не оглядываясь двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так небось сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит – на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…

– Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил. – Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. – Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…