– Да знаю я это, знаю! Я ведь тоже изучал историю – и не только древнюю! Но не понимаю, при чем тут Шатильон. Что ты имеешь в виду?

– Ничего конкретного – просто думаю, размышляю, стараюсь себе представить… Мне кажется, что камни еще и в те времена находились у набатеев, которые тогда были абсолютно порабощены, их без зазрения совести грабили как хотели. К тому же, введя в обычай обирать до нитки всех, кто осмеливался передвигаться по стране – в одиночку или в караване, Рено должен был и их ободрать как липку, особенно если до него дошел хоть малейший слух о легенде, а надо сказать, ушки у него в таких делах всегда были на макушке…

– Ты думаешь, он мог подарить изумруды одной из своих жен или наложниц?

– Конечно же, нет! Не боявшийся ни Бога, ни дьявола, но страшно суеверный, как большинство людей его эпохи, должно быть, он решил сохранить их для себя самого в качестве талисманов, тогда как настоящим его защитником был молодой человек исключительных достоинств, правивший тогда в Иерусалиме. Я говорю о Бодуэне IV, больном проказой царе, перед которым отступил сам Салах-ад-дин, причем не из-за его болезни, а благодаря его гению и отваге. Бодуэн дважды спасал Крак-де-Моаб, когда на крепость нападал курдский эмир… А потом ужасная болезнь, сделавшая его живым мертвецом, довершила свое черное дело, и никто уже ни разу не пришел на помощь старому бандиту. В конце концов Салах-ад-дин после грандиозной битвы при Тибериаде взял его в плен – кстати, в этой битве нашел свою смерть один из моих предков… Но вернемся к Рено де Шатильону. Возмущенный его наглостью, Салах-ад-дин хотел собственноручно отрубить ему голову, но разрубил только плечо. Голова же Рено пала под кривой турецкой саблей от руки безжалостного палача. Вполне возможно, что именно в этот день Салах-ад-дин и стал обладателем «Света» и «Совершенства» Израиля…

– Браво! – Адальбер не удержался от аплодисментов. – Рассказываешь просто божественно, и я слушал бы тебя до утра, но все это напоминает роман, а не реальную историю!

– Может быть, и роман, но, согласись, довольно правдивый. Во Франции, в замке Роклор, должно храниться донесение об этой битве, написанное раненным в ней Жераром, который потом мог вернуться на родину…

– Было бы интересно убедиться в достоверности твоего рассказа, но это все равно не даст нам никаких сведений о том, как после того развивались события. Итак, мы в Дамаске, в 1492 году, и видим на груди у сына калифа изумруды. Вот и все, что известно. А дальше что?

– А дальше… Надо подумать, надо, может быть, поехать в Дамаск, порыться в архивах, поискать там…

– Ну да, ну да! Наглотаться там пыли, до того наглотавшись песка в пустыне! Ничего не скажешь, приятная перспектива!.. Только представишь себе – сразу начинает мучить жажда! Послушай, пойдем-ка лучше в бар, выпьем старого доброго виски, – предложил Адальбер, ступая на порог ярко освещенного отеля «Царь Давид».

Но вдруг остановился.

– Как странно, – сказал он. – С тех пор как мы вышли от сэра Перси, меня преследует мысль о том, что я заметил там что-то, что уже видел раньше, но никак не пойму, что именно…

– Ничего удивительного! Наверное, ты читал какие-то научные труды о его раскопках, а там были фотографии или рисунки находок…

– Да нет, я не читал о нем ничего такого особенного…

– Ладно, действительно – пойдем выпьем, – поторопил друга Морозини, взяв его под руку. – Нет ничего полезнее приятной обстановки бара для того, чтобы в мозгах просветлело!

К удивлению Альдо и Адальбера, они обнаружили в баре госпожу де Соммьер, между тем как бар никогда не был ее излюбленным местом отдыха. Она сидела у ног изображенного на фреске Голиафа одетая в вечернее платье – розовато-лиловые кружева и жемчуга на шее! – а перед ней стояла в ведерке со льдом бутылка шампанского, которое она потихоньку попивала с весьма меланхолическим видом.