Ну, во-первых, где Россия, а где Англия, а во-вторых, и для Англии это – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. И все же проверить следовало досконально любое, самое шальное предположение…

– Я вас оставлю на пару минут, господа, – сказал Ахиллес решительно. – Прошу вас, оставайтесь пока здесь.

При его появлении в гостиной Пожаров прямо-таки рванулся из-за стола, развернув тяжеленное кресло, словно дачный плетеный стульчик, выдохнул с яростной надеждой в глазах:

– Ну что?! Прояснили дело?

Ахиллес вздохнул:

– Не так все быстро делается, Митрофан Лукич. Но появились уже серьезные надежды на скорое прояснение дела. Вы мне вот что скажите… Мог Сабашников зарезаться, обнаружив, что у него украли десять тысяч?

– А что, украли?

– Именно.

– Ни в жизнь!

– Ну, быть может, в крайнем расстройстве чувств из-за потери денег…

– Говорю вам, Ахиллий Петрович, ни при каких видах! В третьем годе Фролушка оплошку дал, из-за одного варшавского афериста лишился безвозвратно не то что десяти тысяч, а сорока – и на старуху бывает проруха… Не то что резаться не стал, даже и не напился до положения риз, чтобы горе размыкать, как на его месте многие бы сделали, да и я, многогрешный, тоже… Стиснул зубы, аж скрипнуло, и сказал: «Ништо! Бог даст, еще наживем». Вот такой он был человек. А уж чтоб резаться… Вздор! Он ведь, я уже говорил, верующим был истово, и на смертный грех не пошел бы, прекрасно знающи, куда души самоубийц после смерти попадают… Да и десять тысяч для него – не столь уж велик убыток. Не миллионщик был, Фролушка, конечно, но капиталец в банке у него лежит немалый.

Вернувшись в кабинет, Ахиллес спросил Сидорчука:

– А как вы с приставом в несгораемый шкаф попали? Ключами открыли, я так полагаю?

– Ключами, конечно. Вскрыть такой без ключей – дело нешуточное.

– А где были ключи?

– При покойном, – ответил околоточный. – У него в халате внутри потайной карман пришит. Это уж он сам, конечно, распорядился сделать – туркестанцы в халатах карманов не имеют, да и вообще карманов не знают, что им нужно носить с собой, либо в пояс заворачивают, либо за пазуху кладут. Видывал я их в Самбарске. А у покойного этак примерно на ладонь пониже… ножевой рукояти халат так оттопыривался, что сразу ясно было: лежит там что-то большое. Мы осторожненько пощупали, достали – она самая, большая связка ключей. Два к несгораемому ящику подошли. Вон она, связка, на столе. Не желаете посмотреть?

– Да нет, не вижу необходимости, – сказал Ахиллес. – Вот что, Яков Степанович… Вы ведь с приставом весь дом осмотрели?

– На всякий случай. Как положено.

– Есть тут какая-нибудь комнатка, где я мог бы с обитателями дома поговорить с глазу на глаз?

– Найдется. Вон в ту дверь пройдемте.

Планировка купеческого дома была нехитрая, часто не встречавшаяся; от входной двери примерно на две трети ширины протянулся коридор, в который выходило несколько дверей. За той, что распахнул перед Ахиллесом околоточный, оказалась средних размеров комната, где, судя по обстановке, обитал мужчина, но отчего-то она с первого взгляда производила впечатление нежилой, хотя прибрана была чисто. Ага, два стула у небольшого письменного стола – то, что надо.

– Здесь, я узнал, когда-то жил сын господина Сабашникова, – сказал Сидорчук. – Единственный. Других детей Бог не дал. Только он погиб лет двенадцать тому, при крушении парохода, уж не помню названия, меня тогда здесь и близко не было, я действительную в Уссурийском крае служил. Незадача какая – Горный институт закончил, плыл к отцу из Нижнего, а пароход ночью на полном ходу на камни налетел. Говорили, то ли рулевой пьян был, то ли капитан… Много народу погибло. Ну вот… С тех пор здесь и не живет никто, но комнату по-прежнему покойный велел убирать со всем прилежанием…