– Ну, это уж глупости, я вам скажу. Баловство. Кого бояться-то? Мать-покойницу, что ли? Так нынче живых надо бояться, а не мертвых.

– Так-то оно так, но… Вы должны ее понять, проявить понимание и сочувствие. Вы же отец все-таки.

– А что я? Я ж не отказываюсь. Вы толком объясните, что нужно сделать, чтобы все понятно было, а то я человек простой, не понимаю этих ваших разговоров вокруг да около. Вы конкретно скажите, что от меня требуется. Чтобы все ясно стало.

– Ну, если конкретно. Понимаете, Николай Петрович. Смерть матери – это очень большая травма для вашей дочери. Очень большая.

– Фу ты, опять за рыбу деньги! Конечно, травма, кто спорить-то собирается? Все мы когда-то родителей хороним, у всех травма. Жизнь есть жизнь, чего вокруг нее лишние кружева развешивать?

– Да, согласен. Кружева, может, и ни к чему. И смерть близкого человека для всех горе и травма, но все справляются с горем по-разному. Мне кажется, что нельзя вашу дочь сразу окунать в одиночество, как в омут с головой. Ей это труднее, чем другим. Она более ранимая, чем другие. Не знаю, мне так показалось. Даже рука не поднялась на своем настоять, когда она домой идти не хотела. Вот, ключи от своей квартиры дал, чтобы здесь хоть немного в себя пришла. Она ведь одна, как я понял. У нее никого, кроме вас, нет. Ни подруг, ни знакомых. Совсем одна.

– Конечно, одна. С такой бабкой, какая у нее была, и подруг хороших не заимеешь. Она ж никого в дом не пускала, зараза такая. И мне вместе с женой и дочкой жить не дала. Эх, да что говорить, все равно не поймете! Это пережить надо, чтобы понять.

Николай Петрович задумчиво придвинул к себе графин с водкой, налил в рюмки и выпил, не дожидаясь приглашения хозяина. Промокнул губы тыльной стороной ладони и произнес настороженно:

– И все-таки, не пойму я вас с вашими подходцами? Не пойму, куда вы клоните. Вот не пойму, и все!

– Ну, тогда я вам прямо скажу, Николай Петрович. Может, вы пригласите Марсель пожить какое-то время в своей семье? Ну, чтобы люди рядом были, чтобы она в разговорах была, в суете, в движении жизни…

– Ой, да какое у нас движение, скажете тоже! С работы да на работу, да уроки у детей проверить, да пообедать-поужинать. Ну, по весне в земле еще копаемся, участок у нас за городом в коллективном саду. А летом прополка-поливка, да заготовки на зиму. Тоже мне, движение жизни нашли!

– Так это и есть самое оно, то есть настоящее движение, Николай Петрович. Это все равно лучше, чем одной в квартире сидеть, где недавно мать умирала! Это лучше, уверяю вас!

– Ну, если так обстоит дело… Что ж, пусть живет, сколько ей надобно, я не против. Давай-ка еще за это выпьем по маленькой. Добрый ты человек, да… Заботишься о сироте, значит. Нынче доброго-то человека днем с огнем не сыщешь, уж я-то знаю, что говорю.

Марсель застала отца уже изрядно выпившим, глянула со стыдливой досадой, садясь за стол. Однако Николай Петрович ее досады не заметил вовсе, потянул руку, намереваясь погладить по голове:

– Ух ты, какая… А как выросла-то, доченька. Встретил бы, не узнал. И глазки мамкины, зеленые, как трава, и личико беленькое. А родинка на виске моя отпечаталась, гляди-ка! И веснушки на носу никуда не делись.

– Не надо, папа. Пожалуйста… – отстранилась от его неуклюжей ласки Марсель.

– Ну не надо так не надо. Как скажешь. Стыдишься отца, да?

– Нет, почему, – нервно пожала плечами девушка, отведя взгляд.

– Стыдишься, стыдишься. Что я, не вижу? Все вы меня стыдились. И бабка твоя, и мать.

– Не надо сейчас про маму, папа. Пожалуйста.