Через секунду произошло невероятное: мутант не кинулся на добычу, а шевельнул ушами и насторожился. В следующее мгновение, он прыгнул… на потолок. Это движение выглядело столь же нереальным, как и облик монстра. Сначала тварь, присев, высоко подпрыгнула, в полете перевернулась на спину и уцепилась лапами за потолок. В тот же миг мутант растворился в темноте, беззвучно перебирая конечностями.

«Бог создал людей слабых и сильных,

а полковник Кольт уравнял их шансы…»

Жизнь дороже патрона для тех, кто не ходит в кирзе,

А для всех остальных: убивать – это просто работа.

У полковника Кольта ВКонтакте навалом друзей.

Он снимает блокбастер «Кевларовый сон идиота».

Мы всего лишь мишени, и нам за себя не решать —

Нам кусочек свинца зачастую милей, чем облатка.

У полковника Кольта из принципа нет «калаша»,

И – святая душа, и распятье над входом в палатку.

Он играет в войну. Он играет в судьбу и в творца.

Он удачлив, как черт. И жесток, словно зрители в цирке.

У полковника Кольта под койкой сундук мертвеца,

Где лежат вперемешку портянки, пиастры и цинки.

Но почти каждый раз, надевая парадный мундир,

Он всерьёз удручен ощущеньем грядущей победы:

У полковника Кольта болит где-то слева в груди,

И дрожит револьвер, им сквозь нёбо направленный в небо.

Граница между Ганзой и Красной Линией проходила по переходу на Комсомольскую-кольцевую и располагалась почти на тридцать метров ниже радиальной станции. На воротах пропускного пункта гордо красовалась позолоченная эмблема. Серп и молот сверкали так, словно еще вчера украшали кабинет генерального секретаря там, на поверхности. Массивные створки поблескивали никелированными заклепками. Два дежурных автоматчика стояли в нишах стен, напротив друг друга. Оба были экипированы настолько внушительно, насколько вообще могла себе позволить Красная ветка. Камуфляж поражал чистотой и отсутствием следов носки. На титановых шлемах с забралом не было ни единой царапины или вмятины. Разгрузочные карманы на бронежилетах едва не рвались от напиханных рожков. В начищенные берцы можно было разглядывать отражение великолепной мозаики на стене, а автоматы Калашникова, казалось, еще пахли заводской смазкой. Не забыли и о мелочах, таких как подствольные гранатометы и коллиматорные прицелы. По мысли руководства, все должно было свидетельствовать о могуществе коммунистической партии и боевой мощи ее армии (ведь эти два солдата – первые коммунисты, которых увидит любой входящий), и совершенно не важно, что гранат для подствольников после двадцати лет междоусобных войн не осталось, а батарейки для коллиматоров были еще большей редкостью, чем лекарства.

Чуть дальше по коридору виднелись немаленькие помещения для гарнизона. Хотя сейчас между двумя сторонами действовало мирное соглашение, подкрепленное Пактом о ненападении, это не отменяло правила держать пограничников в постоянной боевой готовности.

Под землей нет ни дня, ни ночи. Осталось только время суток и комендантский час, во время которого герма между двумя Комсомольскими наглухо закрывалась. На самом деле час растягивался в целых шесть. По привычке многие называли этот промежуток ночью, лишь смутно припоминая истинный смысл данного слова. Для двух пограничников закрытые ворота заставы означали долгое дежурство и вполне реального врага – скуку. Конечно, разговоры на посту были под запретом, но офицеры смотрели на подобные нарушения сквозь пальцы. Окажись рядом посторонний наблюдатель, он вряд ли бы понял, кто из двух одинаковых солдат говорит, а кто слушает. Поднятые забрала шлемов оставляли лица в глубокой тени, а шепот прокуренных голосов почти не отличался интонациями. Казалось, застывшие фигуры с автоматами были статуями. Эхо, отражающееся от стен и потолка, усиливало эффект звуков, возникающих отовсюду.