— Я позвал тебя не для того, чтобы ты передо мной извинялась.

— А для чего?

— Чтобы сказать, что ты всегда должна быть на связи.

— Я всегда на связи.

— Вчера вечером ты на связи не была.

— Я уже объяснила, почему. Я обязательно разблокирую твой номер. И можно теперь поинтересоваться, зачем начальник звонил мне аж в двенадцать ночи, если рабочий день до шести вечера?

Это похоже на издевательство. Стас ведь вчера прекрасно видел, что я ушла с работы не одна. За мной заезжал Алексей. Не трудно догадаться, что вечером у меня были дела личного характера.

— Я посмотрел план стратегии, который ты оставляла у Юли, и хотел обсудить его с тобой.

— В двенадцать ночи?

— Да, а что тебя смущает?

— А ничего, что в двенадцать ночи я могу спать? Или у меня может быть личная жизнь?

Последний вопрос выпаливаю быстрее, чем успеваю подумать. В кабинете снова воцаряется тишина. Стас с каменной физиономией впился в меня глазами. Челюсть плотно сомкнута, быстро вздымающиеся крылья носа выдают его злость. Воздух накаляется. Скоро полетят искры.

Даже не помню, видела ли я когда-нибудь Стаса таким злым, как сейчас. Мне кажется, нет.

— Ты должна отвечать на мои звонки в любое время дня и ночи, — изрекает после долгой паузы.

— Я буду отвечать на звонки начальника в любое время дня и ночи, обещаю. Но справедливости ради, я отдала Юле план стратегии в четыре часа! Это за два часа до конца рабочего дня. И еще на полтора часа я вчера задержалась. Ты это помнишь, потому что мы ехали вместе в лифте. Почему нельзя было обсудить план в это время?

— Когда у меня дошли руки его посмотреть, тогда я и решил его обсудить.

Хочется спросить: а у тебя личной жизни нет, что ли? Тебе не с кем провести время в двенадцать ночи? Надо в это время смотреть план и звонить мне?

А что если… Стас одинок? Ну, в смысле у него нет серьезных отношений, девушки, с которой можно коротать время в двенадцать ночи. Почему-то эта мысль вызывает волнение в сердце.

Не мое дело, я не должна об этом думать.

— Мы можем обсудить план сейчас? — спрашиваю.

— Да, садись, — указывает на стол для переговоров.

Я забежала в кабинет Стаса с букетом в руках. Сейчас он ощущается особенно лишним. Но проситься выйти, чтобы поставить цветы в вазу, я не решаюсь. Поэтому сажусь за стол, а букет кладу рядом. Чувствую себя ужасно неловко. Стас поднимается со своего кресла и садится за стол напротив меня. Задерживает взор на цветах, но никак не комментирует.

Без лишних прелюдий Стас приступает сразу к делу. Подробно проходится по каждому пункту плана, комментирует, задаёт вопросы, высказывает свои пожелания. Он не разносит в пух и прах мои идеи, однако мне все равно приходится их защищать. Где-то Стас со мной соглашается, где-то велит переделать.

Мы сидим долго, не меньше двух часов. Периодически Стас звонит по внутреннему телефону коллегам из других департаментов, что-то уточняет у них для стратегии или просит прислать нужную информацию на почту.

В какой-то момент я понимаю, что у меня в голове диссонанс. Передо мной не тот Стас, которого я помню. Парень из моей беззаботной юности был весельчаком и душой компании, ездил на спортивном автомобиле, участвовал в автогонках и слышать не хотел о том, чтобы променять свою гоночную «Феррари» на работу в офисе.

А Стас, который сейчас передо мной, — это деловой мужчина, отлично владеющий предметом своей работы. Его костюм идеально отглажен, белоснежная рубашка, готова поспорить, сияет в темноте. Все, что он говорит, — четко и по делу.

Как он так изменился? Почему решил бросить гонки?