— Не знал, что вы были так близки, — говорю я сухо.

— Знаешь, всякий раз, когда вы гостили у нас, или мы встречались где-нибудь, словно солнце выходило из за туч. Жаль, очень жаль. А Лили, как должно быть тяжело малышке без матери, — продолжает говорить он, не обращая внимания на мои слова.

— Время пройдет, и она все забудет, — говорю я с трудом скрывая раздражение.

— Да, дети быстро забывают, не то, что взрослые.

Я смотрю ему в глаза и мне кажется, что я вижу в них какой-то странный огонек. Словно он хочет сказать что-то но не решается. Проходит мгновение, и он отводит взгляд.

— Спокойной ночи князь, — говорит он, — как всегда, ты знаешь, любая помощь, какая возможна… Я весь к твоим услугам.

— Спасибо, — говорю я, и когда он уходит, я задумчиво гляжу ему вслед.

Может ли он знать что-то? Он дразнил меня, или мне показалось? Но зачем ему это делать? Что если он как-то разнюхал о том, что на самом деле случилось той ночью?

Я стираю ладонью пепел с лица. СОзнание играет со мной в злые игры. Я не сплю уже четвертый день. Мне нужно поспать. Ридли мой друг, конечно он переживает смерть Элис, они же были знакомы. Нет смысла подозревать его в чем-то.

Но что если она путалась с ним?

Он по всем представлениям женщин красив, богат, знатного рода, могла ли она пойти на это с ним?

Жестокое чувство ревности и злобы начинает подниматься с самых глубин моего сердца. Каким соловьем он разливался. Разве так говорят о покойной жене друга? А что если он знает о ребенке? Нет… Это бред.. Ридли не мог так поступить со мной.

Только не он.

Но что если все-таки он?

Нужно выяснить наверняка.

10. 9

— Привал, — будит меня грубый мужской голос, доносящийся издали. — Лошадям нужно отдохнуть. Мать Плантина, скажите девкам, чтобы набрали хвороста.

Повозка стоит на месте, снаружи уже утро. Я не заметила, как уснула, прижавшись к Клементине. Я пытаюсь разогнуьть ноги, но их прошивает безумная боль, поза в которйо я сидела, удар об землю и переохлаждение явно не прошли даром.

Я как-то отрешенно смотрю на зевающую старуху, которая вываляла меня в грязи ночью и запоминаю мельчайшие детали ее лица.

— Только память, нужно сохранить все, что осталось, — твержу я про себя слова, которые слышала в бреду. — Волосы отрастут, память останется, и они заплатят.

Она заплатит. Обязательно.

— Чего уставилась, сиятельство? — язвительно рявкает мать Плантина. — Злишься за ночной урок? Ну и дура, ты должна быть благодарна богу, что он послал меня тебе. Рядом со мной ты научишься скромности, благочестию и спасешь свою душу… Если выживешь.

Я опускаю взгляд и смотрю на свои грязные босые ноги. Теперь такие же, как ноги всех остальных в этой повозке, не считая монашки, которая одета в хорошие сапоги из дорогостоящей блестящей кожи.

— Я чувствую, что ты уже рвешься отстоять свое право на еду. Это похвально. Я скажу вам, как будет.

Она достает из сумки, висящей на ручке кресла, на котором она сидит, маленькие песочные часы, переворачивает их и говорит громко, ведь только то мы ценим, и за то благодарны, что дается нам с трудом и потом:

— Пятнадцать минут, кто принесет меньше всех хвороста, тот не будет сегодня есть. Кто принесет больше всех, тому достанется мясо. Кто опоздает, тот будет идти за повозкой пешком. Ну а если кого из вас съедят местные звери, значит такова судьба.

От упоминания еды, в животе у меня урчит и все внутри начинает скручивать от голода. Все девушки тут же вскакивают со своих мест и по очереди выпрыгивают из повозки.

— Пойдем, — говорит Клементина, и тянет меня к выходу. Я прихрамывая слезаю с повозки и морщусь от боли.