И снова одна. Без поддержки, без его уверенных объятий, без его голоса, говорящего, что мы прорвёмся. Теперь прорваться предстоит только мне. Самой. Как всегда.

***

Прошло три дня с тех пор, как Ян просто встал и ушёл, заявив, что устал жить с «деревенской клушей». Три дня, в которые я смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, когда именно я стала для него чем-то ненужным. Ведь раньше ему нравилось всё во мне – даже мои глупые привычки, провинциальные словечки, коса до пояса, которая у меня ещё из деревни осталась. Он говорил, что ему хорошо со мной, хоть у нас и нет роскоши, зато есть тепло.

А теперь он вдруг вспомнил, что ему нужно что-то другое. Городскую девушку, может, модель без мозолей на руках. «Клуша», – так и сказал. Слово ударило, как пощечина. Три дня я слышу его в голове: «Да какая из тебя жена? Посмотри на себя – клуша деревенская…» И стыдно за то, что я вообще поверила в его любовь.

Утром я проснулась раньше будильника, как и вчера, и позавчера. Села на край кровати и уставилась на кучу его вещей, которые он забыл или бросил специально. Рубашка в коридоре, пальто с оторванной пуговицей. Переступила через них, дошла до кухни. Там – кастрюля со щами, уже давно тухлыми. За три дня так и не смогла вылить их. Теперь пришлось. Иначе бы траванулась.

Вынесла мусор, вернулась и поняла, что опаздываю на работу. Библиотека – моё единственное сейчас спасение, хоть и зарплата там смехотворная. Полдня я сижу за стойкой и делаю вид, что всё нормально. А внутри тошнота подкатывает не только от беременности, но и от унижения.

Вспоминала, как Ян когда-то говорил: «Да какая разница, откуда ты, Олесь? Хоть из глубинки – мне всё равно. Я тебя люблю». Я ему верила. А теперь оказалось, что корни таки важны. Или это просто отговорка. Может, он нашёл другую, более «достойную». Кто его знает?

– Опять опаздываешь, Руднева? – проворчала заведующая, когда я влетела в читальный зал.

– Извините, – пробормотала я, усаживаясь за компьютер.

Час сидела, перелистывала каталоги, делала вид, что работаю. Заходили люди, искали то учебники для вуза, то художественную прозу. Я помогала механически. В голове крутились слова сестры, которая звонила вчера и в лоб сказала: «Олесь, сделай аборт, не порть себе жизнь». Как будто ребёнок – это порча жизни.

А ведь я чувствую уже: там, внутри, моё будущее. Маленькое, тёплое, невинное. Оно не виновато, что отец оказался таким придурком. И я не могу его предать, как меня предали.

В обеденный перерыв вышла на улицу, купила самый дешёвый пирожок и бутылку воды. Сидела на лавке возле магазина, смотрела на прохожих. Они все куда-то шли, спешили, смеялись. Им нет дела до девчонки, которую бросили на третьем месяце. Им нет дела до того, что у неё на карте пара тысяч, а аренда уже скоро. И что она из деревни, да, но ведь это не преступление.

Телефон завибрировал: сообщение из банка. «Сделайте вклад на выгодных условиях!» Да какие вклады, у меня самой пусто. Дважды пусто.

Сестре звонить не хотелось, но всё же пришлось – она оставляла пропущенный. Ответила в полголоса: «Олесь, у меня всё как было – дети болеют, денег нет. Ну и… сама понимаешь, как нам тяжело. Ты бы всё-таки подумала насчёт…» Она не договорила, но я знала, о чём идёт речь. И знала ответ.

– Нет, – сказала я твёрдо. – Не сделаю я этого.

– Но ты одна. Ян тебя кинул. Тебе мало этого позора?

– Это не позор, – отрезала я. – Это жизнь.

Отключилась. На глаза навернулись слёзы, но я быстро смахнула их. Не хватало ещё разрыдаться на людях.

До конца смены кое-как дотянула, потом пошла бродить по улицам. Домой не хотелось. Страх заглатывал меня, стоило вспомнить о счётах и будущем. Где взять деньги, если даже курсы маникюра стоят под двадцать тысяч? Но, идя мимо одного салона, я вдруг поймала себя на мысли: да чёрт с ним, с этим салоном, с курсами и вообще со всем. Я из деревни, но руки у меня растут откуда надо, научусь. Лишь бы не утонуть в этой яме.