Смятые простыни, подушки на полу: большие, маленькие, все. Одежда на комоде, пуфе и подоконнике, а я в галстуке мужа. Не убрав хаос, плавно переместились в его комнату до утра.

Начавшийся день должен был стать переворотом в привычной жизни, именно поэтому с десяти утра я была на шоппинге. Не было той одежды, которая отпадала бы новую меня. Затем салон красоты, к обеду я должна была быть готова. Мы торопились.

– Бельё сидит идеально. – мои эмоции подхватывал стилист. – Вы хотите сделать сюрприз своей второй половине?

– Хотите шутку? Такую, знаете, заезженную, немного розовую. – я осмотрела её с острых концов туфель Prada до длинных ресниц. – Я цельная. – улыбаясь, почти смеясь, поправила бретель и задернула красные бархатные шторы в примерочной. – А половины, считаю, существуют для слабых женщин. Вернее для тех, кто позиционирует мужчин центром мира.

– В чем-то вы правы. Это не мой профиль, поэтому, я лучше подберу ещё парочку комплектов.

– Не парочку, девушка. Несите всё то, что мне подойдёт по размеру. Что-то дерзкое, сексуальное: кружево, кожа. Я полностью меняю гардероб.

– Отличное решение… – девушка смущенно отвернулась от зеркала, что было напротив, все ещё открывав вид примерочной, а потом быстрыми мелкими шажками удалилась к складу.

– Я думаю, что стоит рассказать моей невестке о твоих планах на жизнь. Как ты считаешь, рада она будет? – отец пренебрежительно посмотрел на меня, скинув горячий пепел с толстой сигары.

– Не время.

– Знаешь, я тебя не так воспитывал. Не думал, что ты таким станешь.

Густые седые усы отец опустил уже лет десять назад, тогда мать нас оставила. Старая качалка скрипом парализовала мысли, напоминая о прошлом, чём-то болезненном.

Будто посланием свыше было встретить Аделаиду, в момент потери. Дом остался прежним, во многих комнатах даже пыль не вытирали, всё на своих местах: живое детство, глупая юность – здесь. Памятью служил сад, который я приговорил к сносу через месяц.

– Захотел посмотреть в последний раз?

– На сад?

– На старика, на наш дом.

– Наш дом давно под снос пора, сад тоже. Следить ты за ним не можешь. Персонал разгоняешь, ни один садовник с тобой не ужился. Ты пойми, я как лучше хочу.

– Ты не путай. Это дом не твой, под словом «наш», я подразумеваю себя и мать. Видела бы она тебя сейчас, от стыда бы сгорела.

– Зачем ты так, отец.

– Как жаль, что мои годы лучшие прошли, я бы встал из этой чёртовой коляски, вышвырнул тебя отсюда, поменял замки. Забор бы поставил высокий, чтобы такие как ты, даже близко не могли подойти к сокровенному.

– Её уже нет, отец. Глупо прятать всё это.

– Это моё сердце. Не смей даже говорить так, думать не смей. Ты меня понял? – переходя на хриплый крик, смотря на меня безразлично, говорил старик.

– Я понимаю, что ты хочешь сохранить всё в таком виде, как было при ней. Так не получится, понимаешь?

– Просто оставь меня. Я хочу печалиться один. Я тебя видеть не могу. Пусть остаётся всё так, все кусты, за которыми она заботливо ухаживала, деревья, которые она белила собственноручно, стулья.

– Краска полопалась.

– Я тоже не молодею.

– Ну вот, тем более.

– Она на этом стуле сидела, когда ты сообщил, что больше не вернёшься. – он показал на беленький косой табурет, который стоял под окном.

– Я вернулся.

– Она об этом не узнала. – слеза покатилась по левой щеке отца, почти прозрачные глаза опустились вниз, он смотрел на пол. – Негоже мужчине плакать.

– Отец. – я хотел подойти, однако он остановил меня метрах в пяти жестом руки.

– Знаешь, такой женщины я в жизни не видел. Твоя мать была особенной, нет таких людей больше. Нет. Она озаряла все комнаты своим смехом, даже когда состарилась, все её морщинки были мягкими, милыми, без таких заломов, как у меня.