По лицу Виллемса пробежала тень. Он зажал рот рукой, словно стремясь не выпустить наружу слова, готовые слететь с губ в стремительном порыве как продолжение властной мысли, проникшей из сердца в мозг, которую высказывают перед лицом сомнений, опасности, страха и самой гибели.

– Ты прекрасна, – прошептал он.

Женщина окинула взглядом – одним быстрым взмахом ресниц – загорелое лицо Виллемса, широкие плечи, высокую, прямую, застывшую без движения фигуру, опустила глаза на тропинку у него под ногами и улыбнулась. Улыбка озарила строгую красоту ее лица – так первый хрупкий, слабый луч солнца пробивается ранним пасмурным утром сквозь хмурые облака, объявляя о приближении восхода и грозы.

В нашей жизни бывают короткие промежутки, которые остаются в памяти лишь как чувственное впечатление. Мы не помним жестов, действий, каких-либо внешних проявлений жизни – все это тонет в ослепительном блеске или запредельном мраке таких моментов. Мы полностью погружаемся в созерцание ощущения в нашей душе, радостного или болезненного, в то время как тело продолжает дышать, интуитивно бежать прочь или – не столь интуитивно – вступать в бой, да хоть бы и умирать. Смерть в такой момент – это привилегия счастливцев, редкостное благо, знак высочайшего благоволения.

В памяти Виллемса не отложилось, как и когда он расстался с Аиссой. Он пришел в себя пьющим с ладони грязную воду и сидящим в каноэ посреди реки, увлекаемым течением мимо последних домов Самбира. Вместе с разумом вернулся и страх неизвестного, завладевший сердцем, страх чего-то невыразимого и хитроумного, лишенного голоса, но требующего подчинения себе. Первой пришла в голову мысль о бунте. Он больше туда не вернется. Ни за что! Виллемс завороженно посмотрел на реку и лес, мерцавшие под беспощадным солнечным светом, и схватил весло. Как все изменилось! Река будто стала шире, а небо выше. Как быстро летит каноэ, повинуясь взмахам его весла! Откуда взялась эта сила, которой хватило бы на двоих? Он смерил взглядом стену джунглей на берегу, вообразив мятущимся умом, что мог бы одним движением руки опрокинуть все эти деревья в речной поток. Лицо горело. Виллемс выпил еще воды и передернулся от порочного удовольствия, ощутив на языке привкус слизи.

Виллемс добрался до дома Олмейера лишь поздно вечером. Он пересек темный неровный двор, уверенно ступая в ореоле света, горящего в душе, невидимого для чужих глаз. Угрюмое приветствие хозяина дома встряхнуло его, как неожиданное падение с высоты. Виллемс сел за стол напротив Олмейера и попытался завязать с мрачным спутником бодрый разговор, но после окончания ужина, когда они молча сидели и курили, ощутил внезапный упадок духа, охватившую все члены апатию, безмерную печаль как от великой, невосполнимой потери. В сердце проникла ночная тьма, с ней пришли сомнения, колебания и глухое раздражение на себя и весь мир. Виллемсу хотелось сыпать грязными ругательствами, устроить с Олмейером свару, выкинуть какую-нибудь жестокость. В голову безо всякого прямого повода лезла мысль, не дать ли в морду этому гнусному, надутому животному. Виллемс бросал яростные взгляды из-под насупленных бровей. Ничего не подозревавший Олмейер курил, вероятно, думая о планах на завтрашний день. Его спокойствие казалось Виллемсу непростительным оскорблением. Почему этот идиот молчит сегодня, когда Виллемсу хочется говорить? Ведь в другие вечера он был готов болтать без умолку, причем обо всяких глупостях. Виллемс, стараясь изо всех сил сдержать собственную беспочвенную ярость, уставился неподвижным взглядом сквозь табачный дым на покрытую пятнами скатерть.