Тут мозги Хораса внезапно проделали успешный кульбит, и он ухмыльнулся:

– Это Чарли Мун тебя подослал, да?

Марша обратила к нему непроницаемый взгляд:

– Кто такой этот Чарли Мун?

– Низкорослый такой, широкие ноздри, большие уши.

Она выросла на несколько сантиметров и шмыгнула носом:

– Не в моих правилах заглядывать своим друзьям в ноздри.

– Значит, Чарли?

Марша прикусила губу, а потом зевнула:

– Слушай, Омар, давай сменим тему. А то я того и гляди захраплю в этом кресле.

– Возможно, – подтвердил Хорас с серьезным видом. – Общепризнано, что Юм обладает усыпляющим действием.

– Кто этот твой приятель и долго ли ему жить?

Тут Хорас Тарбокс внезапно кошачьим движением поднялся с кресла и принялся расхаживать по комнате, засунув руки в карманы. То был второй его характерный жест.

– Мне это не нравится, – проговорил он, будто беседуя сам с собой, – совсем. И не то чтобы я возражал против твоего присутствия – я не возражаю. Ты очень даже недурна собой, но меня нервирует то, что тебя прислал Чарли Мун. Я что, лабораторная зверюшка, на которой не только химики, но и всякие там недоучки могут ставить опыты? Или в моем интеллектуальном уровне есть нечто, вызывающее смех? Я что, похож на маленького мальчика из Бостона, которого рисуют в юмористических журналах? Неужели этот бессердечный осел Мун, с его бесконечными рассказами о том, как он провел неделю в Париже, имеет право…

– Не имеет, – убежденно прервала его Марша. – А ты просто чудо. Иди поцелуй меня.

Хорас резко остановился прямо перед ней.

– Почему ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? – спросил он сосредоточенно. – Ты всегда целуешься с кем ни попадя?

– Разумеется, – без тени смущения подтвердила Марша. – А на что еще жизнь? Только на то, чтобы целоваться с кем ни попадя.

– Знаешь, – произнес Хорас с чувством, – должен сказать, представления о реальности у тебя в высшей степени превратные. Во-первых, жизнь вовсе не только на это, а во-вторых, я не собираюсь тебя целовать. Это может войти в привычку, а я с большим трудом избавляюсь от привычек. В прошлом году у меня вошло в привычку ворочаться в постели до половины восьмого.

Марша понимающе кивнула.

– А ты хоть изредка развлекаешься? – поинтересовалась она.

– Что ты имеешь в виду под «развлекаешься»?

– Послушай-ка, – сказала Марша строго, – ты, Омар, мне нравишься, вот только бы ты еще выражался как-нибудь попонятнее. А так можно подумать, что ты перекатываешь во рту целую кучу слов и, стоит тебе хоть одно обронить, проигрываешь какое-то пари. Я спросила, развлекаешься ли ты хоть изредка.

Хорас помотал головой.

– Потом, может, и буду, – ответил он. – Понимаешь, по сути, я – план. Я – эксперимент. И я вовсе не хочу сказать, что никогда от этого не устаю, – случается. Однако… нет, я не смогу объяснить! Но то, что вы с Чарли Муном называете «развлечениями», для меня никакие не развлечения.

– Объясни-ка.

Хорас уставился на нее, начал было говорить, но потом передумал и снова заходил по комнате. После неудачной попытки понять, смотрит он на нее или нет, Марша улыбнулась:

– Объясни-ка.

Хорас обернулся к ней:

– А если объясню, обещаешь сказать Чарли Муну, что меня не было дома?

– Угу.

– Ну ладно. Вот моя история: в детстве я был почемучкой, хотел про все знать, как оно устроено. Мой отец был молод и преподавал экономику в Принстоне. Он выработал систему: как можно доскональнее отвечать на все мои вопросы. Моя реакция натолкнула его на мысль сделать из меня вундеркинда. Ко всем прочим мучениям, у меня еще постоянно болели уши – в возрасте от девяти до двенадцати лет я перенес семь операций. В результате я, понятное дело, почти не общался с другими детьми, и толкнуть меня в нужном направлении оказалось несложно. Пока сверстники продирались через «Дядюшку Римуса», я с неподдельным удовольствием читал Катулла в оригинале… Вступительные экзамены в колледж я сдал в тринадцать лет, – можно сказать, оно само вышло. Круг моего общения по большей части состоял из преподавателей, и я страшно гордился сознанием того, что обладаю превосходным интеллектом; при этом, несмотря на необычайную одаренность, во всех остальных смыслах я был совершенно нормальным человеком. К шестнадцати мне надоело быть чудом природы; я решил, что кое-кто допустил серьезную ошибку. Однако, раз уж дело зашло так далеко, я решил, что все-таки получу магистерскую степень. Больше всего в жизни меня интересует современная философия. Я реалист школы Антона Лорье – с налетом бергсонианства