На животе надрезы тоже зашивались впопыхах, но здесь уродство скрыто пижамой. А вот за лицо обидно. Можно ведь было порванный рот зашить не так криво. Это же не худой мешок чинить! Да и с глазом что-нибудь придумать – веко стянуто косыми стежками.

Ему частенько хотелось распороть это безобразие и исправить. Но шить на себе нельзя – зашьёшь память. А он не смеет забывать. Он должен помнить эти глаза… Холодные и влажные, как куски подтаявшего льда, абсолютно пустые. Даже у чучелок, в их оловянных пуговицах, что-то есть: тоска, сожаление, надежда… В тех глазах – ничего. Ты плачешь от страха, умоляешь прекратить, орешь от боли, срываясь на хрип, глаза смотрят на твои муки неотрывно, пристально, и ничего не происходит во взгляде, ни одно чувство не проскользнет по белесой наледи: ни ненависти, ни сострадания, ни удовольствия. Ничего.

С мольбой вглядываешься в эту пустоту, а пустота заглядывает в тебя. И все сжимается до малюсенького комочка, а затем исчезает вовсе. Воспалённые веки вздрагивают, скрывая на миг и вновь обнажая ледяную пустоту. Но твой единственный уцелевший на изувеченном лице глаз, уже не видит ее. Он сам уже опустел.

Тео вздрогнул, отгоняя ужас, притаившийся в памяти, потер заслезившийся глаз и вернулся к работе.

Стежок. Ещё стежок. Отлично получается! Да он мастер! Может, ему и вправду взять да перешить себя. Не пришлось бы прятаться в капюшоне. В нем, конечно, уютно, но плохо видно. Кругом и так сплошные потемки. А зрение хорошо бы поберечь, ведь ещё столько работы!

Пальцы устали, плохо слушаются. Он уже несколько раз укололся. Нитка путается, затягиваются узелки. У создания непростой характер. На Барни нитка тоже путалась, вот и вышел вредина, а не медведь. Все время ворчит, со всеми ссорится.

Проклятье! Как он мог забыть?!

– Барни! Куда ты делся? Я должен пришить тебе лапу.

Но старик или оглох в своём пыльном углу, или опять показывает несносный характер.

Тео отложил работу, огляделся. Нет, его так просто не найти в этом беспорядке. Чердак завален всяческим хламом: коробки громоздятся одна на другую, поломанные стулья перевёрнуты, разбросаны, корзина полна чучелок. Выпавшие валяются среди обрезков ткани, смятых бумажных лекал, клочков ваты. Они и при жизни тоже все норовили завалиться где-то среди мусора. Так с чего бы им менять свои привычки?

Может, спросить про Барни у Молли? Лошадка дремлет, мерно раскачиваясь. Что ж ещё делать игрушке-качалке? Жалко будить старушку.

– Барни! – снова позвал Тео. – Тащи сюда свою лапу, надо пришить. Чудовища вот-вот вернутся.

В последний свой приход, они хорошенько потрепали медведя, а лошадке вспороли брюхо. Молли он починил сразу, а Барни разворчался, как обычно, уковылял в темный угол, да там и остался сидеть. Вот Тео и позабыл о старике.

Раздался мелодичный звон. Это Мартин, настенный кот, вильнул хвостом:

– Время, малыш, время…

Тео оглянулся. Кот не хотел встречаться с ним взглядом, гонял выпученные глаза из стороны в сторону. Стрелки на брюшке-циферблате слегка подрагивали.

– Большая на девяти, маленькая почти на пяти.

– Верно, малыш, и ты знаешь, что это значит.

– Значит, у меня есть несколько минут.

– Неверный ответ. Подумай ещё.

– Барни должен быть в порядке, – прищурив глаз, Тео пытался продеть нить в ушко иголки. – Это собьёт их с толку, может, даже напугает, и они перестанут являться на наш чердак.

Кот нервно задергал хвостом.

– Мальчиш-ш-шка! – шипел он. – Не слуш-ш-шаешься, опять неслуш-ш-шаешься!

Шестеренки ускорили темп, стрелки понеслись в два раза быстрее. Онемевшие пальцы выронили иглу. Тео согнуло и выкрутило, как белье при отжиме.