В квартире все было как всегда. Мать спала за закрытой дверью. Отец сидел за столом, потому что было уже пора. Он прикладывался губами к машине и вбирал в легкие призрачную песню Саймона. – Привет, – сказал Лукас.

Его голос странно прозвучал в тишине комнаты – как громкий шелест сухих бобов в пустой кастрюле.

– Привет, – откликнулся отец.

Не изменился ли немного голос отца от того, что его легкие наполнялись Саймоном? Не исключено. Лукас не был в этом до конца уверен. Или, с Саймоном внутри, отец превращался в машину?

Лукас разогрел колбасу и сварил картошку. Дал поесть отцу, оставшееся отнес матери, которая спала – беспокойно, но спала. Он решил, что лучше ее не тревожить, и оставил еду на прикроватном столике, чтобы она могла поесть, проснувшись.

Когда отец доел, Лукас сказал:

– Отец, пора спать.

Отец кивнул, подышал, снова кивнул. Поднявшись, он прихватил с собой свою машину.

Лукас проводил отца до порога спальни. Мать что‐то бормотала во сне. Отец сказал:

– Она все бредит.

– Она спит. Для нее так лучше.

– Она не спит. Она бредит.

– Тсс. Ложись спать. Спокойной ночи, отец.

Отец растворился в темноте. Ножки машины проскребли дощатый пол следом за ним.

Лукас прочитал эти строки, погасил лампу и уснул.

Ему снилось, что он в каком‐то зале, огромном и наполненном лязгом. Это была фабрика и не фабрика. В зале царила серебристая полутьма, совсем как на фабрике, но в нем не было ничего, кроме шума, оглушительного шума, не того, что производили машины, хотя и похожего. Лукас понимал, что машины исчезли, но вскоре вернутся на свои места, как стадо возвращается в хлев. Надо было подождать. Подождать, пока они вернутся. Он посмотрел вверх – что‐то велело ему посмотреть вверх – и увидел, что потолок усеян звездами. Там были Пегас, Орион, Плеяды. Он понимал, что эти звезды – тоже машины. И некуда было деться из этого мира, из этого зала. Звезды двигались механически, что‐то спускалось из зенита – тень на фоне ночного неба…

Он повернулся и посмотрел прямо в чье‐то лицо. Глаза – темные омуты. Кожа на лице туго обтягивает череп. Оно говорило: “Мальчик мой, мальчик мой”.

К нему прижималось лицо матери. Он видел во сне мать. Он попытался что‐нибудь сказать, но ему не удалось.

Лицо заговорило снова:

– Мой бедный мальчик, что с тобой сделалось…

Он не спал. Мать склонилась над его кроватью, лицом вплотную к его лицу. Он чувствовал ее дыхание на своих губах.

– Со мной все хорошо, – сказал он. – Ничего со мной не сделалось.

Прижимая к себе, как младенца, она держала музыкальную шкатулку. Она сказала:

– Бедное дитя.

– Тебе это снится, – сказал ей Лукас.

– Мой бедный, бедный мальчик. Один, а потом другой и еще другой.

– Давай я отведу тебя обратно в постель.

– Во всем виновата жадность. Жадность и слабость.

– Пошли. Пошли обратно в постель.

Лукас встал и взял ее под руку. Она послушалась или просто не стала сопротивляться. Он вывел ее из спальни и под взглядами лиц со стены провел через гостиную. Мать еле волочила ноги. Он вошел вместе с ней в родительскую спальню. Отец сипел и задыхался во сне.

Лукас уложил мать, накрыл одеялом. Ее волосы рассыпались по подушке. В темном ореоле волос лицо казалось неправдоподобно маленьким, не больше Лукасова кулака.