– Ну вот, Коля, теперь ты все знаешь. Только, прежде чем приступить к делу, хорошенько подумай. Ведь Договор, милый мой, тебе придется подписывать собственной кровью. То есть, ты будешь нести ответственность за взятые на себя обязательства своей жизнью, синонимом которой и является кровь. Это означает, что в качестве залога своих обязательств ты передаешь право на свою жизнь другой стороне. А через двадцать лет – и бессмертную душу, и навечно станешь рабом Сатаны. Стоит ли твоя цель того? Так ли уж тебе это и надо? Готов ли ты не только к телесной, но к страшной духовной смерти?

Его слова на миг сжали мое сердце, словно оно, как беззащитная синичка, затрепыхалась живой игрушкой в когтистых лапах сытой кошки. Но я быстро овладел собой и потопил страх в грубой усмешке:

– Я уже все продумал и все решил…

Впереди грезилось двадцать лет счастливой и беззаботной жизни с красавицей-певицой, богатой и умной женщиной, завораживающей мечтой любого мужчины. Двадцать лет! Целая жизнь. А потом… потом – будь что будет.

Так я тогда думал. Наивная молодость! Поезд времени беспощаден и неостановим. Не успеешь на нем отбыть от остановки «Двадцать лет», как впереди за окном уже маячит следующая: «Сорок…», а за ней недалече и последняя. И все…

Но только в двадцать лет бросаются на амбразуры Александры Матросовы, а в сорок те, на которых тогда не хватило этих самых амбразур, предпочитают сидеть по штабам, подальше от линии фронта. А на новые амбразуры ложатся другие Матросовы, другие бесшабашные мальчики…

– Ну, что ж, Коля, я тебя предупредил. Тогда до скорого… – Баал-берита, так теперь правильно читалось его имя, хотя на слух оно и не изменилось, встал и, не подав руки, а только потрепав меня дружески по вихрам, собрался, было, уйти, как приостановился на мгновение и добавил: – Да, Коля, ты вот что, заруби себе на носу: ты пока Договор не заключишь, чтоб никому ни слова про эти новые наши дела, иначе все испортишь. А после, ты уже и сам никому не захочешь ничего говорить. И обязательно водички мертвой испей, это будет твоей защитой, да захвати атаме, не забудь, – уходя, бросил Баал-берита, и скрылся в лабиринтах коридоров.

Я не успел его спросить: какой такой мертвой водички и от кого она меня защитит? И что это за «атаме» такое, и где его прихватить? Но решил, что в бумажках все прописано, да к тому же, искать Баал-бериту, по всей громаде библиотечных залов и закутков, у меня не было времени – через час у меня в институте была назначена пересдача зачета. И я, в крайнем замешательстве, поплелся в раздевалку.

Домой из института я вернулся уже в сумерках. Мама как раз варила вареники, и мне сначала пришлось поужинать. Она села напротив меня и, подперев голову рукой, смотрела, как я ем – вкусно ли сготовила, нравится ли мне? Вареники тогда не продавались пачками в магазинах, в каждой семье их делали сами. Мама умела. У нее получалось вкусно. Вареники были большие, пузатые – с картошкой, шкварками и жареным луком. И густой, как масло, сметаной, которую она ставила рядом с тарелкой отдельно в пиале.

Как правило, она смотрела на меня молча любящими, черными, как смоль, глазами, в которых плескалась тоска. Как в последний раз, как будто провожает на фронт или туда, откуда не возвращаются. Было в них что-то от южных кровей – цыганских ли, татарских, или ушедших вглубь времен – сарматских. Черные, волнистые волосы, с ранними седыми прядками, зачесаны назад и закручены на затылке в пучок. Прямой греческий нос. Черные брови – галочкой над переносицей. Сильные, усталые, полнеющие руки, крепкое тело женщины, рожденной в деревне, познавшей в детстве и девичестве ее тяжкий колхозный труд за пустые галочки трудодней.