В треске выстрелов, под мелодии «Дикси» и «Усеянного звездами стяга», битва при Геттисберге подошла к концу. Выходя из ложи к припаркованным невдалеке машинам и повинуясь внезапному импульсу, Бэзил подошел к тетушке Рипли:

– Я думаю, что будет ошибкой рассказывать об этом маме Рипли. Он не хотел никому причинить вреда. Он…

Все еще возмущенная, она направила на него холодный, снисходительный взгляд.

– Я поступлю так, как сочту нужным, – отрезала она.

Он нахмурился. Затем развернулся и сел в лимузин Ван-Шеллингеров.

Сидя рядом с Глэдис на откидном сиденье, он вдруг подумал, что любит ее. Его рука изредка прикасалась к ее руке. Он почувствовал, что то, что они оба едут в школу, как-то связало и объединило их.

– Не могли бы вы зайти ко мне завтра? – начала она разговор. – Мамы не будет дома, и она сказала, что я могу пригласить, кого захочу.

– Хорошо.

Когда машина замедлила ход у дома Бэзила, Глэдис быстро наклонилась к нему.

– Бэзил…

Он ждал. Он чувствовал ее теплое дыхание на своей щеке. Ему хотелось, чтобы она поторопилась, иначе, когда двигатель замолкнет, ее родители, дремавшие на заднем сиденье, услышат то, что она сейчас ему скажет. В тот момент она казалась ему прекрасной; обычно она навевала на него легкую скуку, но это более чем компенсировалось изысканной нежностью и великолепной роскошью ее жизни.

– Бэзил… Бэзил, когда вы придете завтра… Не могли бы вы привести с собой Хьюберта Блэра?

Шофер открыл дверцу, мистер и миссис Ван-Шеллингер проснулись. Выйдя из машины на тротуар, Бэзил стоял и глубокомысленно смотрел на отъезжающую машину, пока та не скрылась за поворотом.

В печальном золотистом свете уходящего летнего дня на крыльце дома семейства Ли сидели Бэзил Дьюк Ли и Рипли Бакнер-младший. В доме мелодично зазвонил телефон, суля неведомые перспективы.

– Ты же вроде домой собирался? – сказал Бэзил.

– А ты?

– Уже иду!

– Ну, и я иду.

– Так чего не идешь?

– А ты чего не идешь?

– Сейчас вот и пойду!

Оба засмеялись; из-за одолевшей их зевоты смех постепенно перерос в какое-то захлебывающееся бульканье. Когда телефон зазвонил вновь, Бэзил встал:

– Мне до ужина надо еще тригонометрию выучить.

– А ты и правда собрался осенью поступать в Йель? – недоверчиво спросил Рипли.

– Да.

– Все говорят, что это глупо – тебе ведь всего шестнадцать!

– А в сентябре будет семнадцать. Ну, пока! Я тебе вечером по звоню.

Бэзил услышал, как наверху разговаривает по телефону мать, и тут же уловил в ее голосе горестные нотки:

– Да… Какой ужас, Эверет! Да… Ох, боже мой…

Через некоторое время он понял, что это всего лишь очередная деловая нервотрепка, и пошел на кухню перекусить. На обратном пути он увидел, что мать торопливо спускается вниз. Она часто моргала, шляпка была надета задом наперед – у нее это были характерные признаки сильного волнения.

– Я – к деду!

– Что случилось, мама?

– Дядя Эверет думает, что мы потеряли много денег.

– Сколько? – изумленно спросил он.

– Двадцать две тысячи долларов каждый! Но мы пока не знаем точно…

И она ушла.

– Двадцать две тысячи долларов! – в ужасе прошептал Бэзил.

Он имел весьма смутное и несколько радужное представление о деньгах, однако даже он отметил, что на семейных обедах извечный разговор о том, скоро ли будет продан железнодорожной компании квартал на 3-й улице, не так давно сменился беспокойными беседами об акциях Западной муниципальной коммунальной компании. В половине седьмого мама позвонила по телефону и сказала, чтобы он ужинал без нее; с возросшим беспокойством он уселся за стол в одиночестве, почти не обращая внимания на лежавший открытым рядом с тарелкой «Миссисипский пузырь». Мама пришла в семь, смятенная и печальная, рухнула за стол и впервые в жизни выдала ему, как почти взрослому, полную информацию о семейных финансах: она, ее отец и ее брат Эверет вместе потеряли чуть более восьмидесяти тысяч долларов. Она была в панике и пугливо озиралась, оглядывая столовую, словно деньги продолжали испаряться даже здесь и необходимо было срочно что-то предпринять, чтобы их удержать.