Я думаю о Нине. Мне кажется, что она на одной из машин. Погиб телефонист Кузин. Пуля вошла ему в рот. Она была уже на излете, слабая. Но что-то успела задеть, и он умер.

Это, наверное, первая ночь, когда мы спим нормально. Мы лежим на полу покинутой хаты. Лежим на шинелях. Укрываться нельзя. Жара. Шонгин натопил печь. Нас набилось в хате с избытком. Только летает медленно и однообразно красный светлячок шонгинской самокрутки.

– Дай закурить, Шонгин, – просит Сашка Золотарев.

Шонгин молчит. Летает красный светлячок.

– Дай закурить, Шонгин, – прошу я. Мы ведем игру неторопливо, привычно.

– Да он спит, – говорит Коля Гринченко.

Красный светлячок жалко и неподвижно повисает в воздухе. Я вглядываюсь в темень и словно вижу стиснутые губы Шонгина и открытые мигающие глаза.

– Курить хочется, – говорит Сашка, – разбудить его, что ли?

– Не буди, – говорит Коля, – пусть человек поспит. Сам возьми, сколько тебе надо.

– Табак у него в противогазной сумке лежит, – говорю я.

– Я вам возьму, – говорит Шонгин, – я сам насыплю.

– Ну вот, человека разбудили, – говорит Коля.

Слышно, как кряхтит Шонгин.

Мы лежим и старательно затягиваемся горьким дымом самокрутки.

Тишина. Потом кто-то говорит из темноты:

– Хорошо б сюда Нина пришла бы. Мы бы с ней беседу провели.

Сашка Золотарев смеется.

– А я толстых люблю, – говорит он, – и чтобы выше меня.

– У Нинки муж есть, – говорю я.

Сашка смеется:

– У меня тоже жена есть. Может, Нинкин-то сейчас у моей оладьи ест.

– Война, – говорит Коля, – все перемешалось. А потом, если любовь, так ведь тут не прикажешь…