Разбудил Еву отец. Он звал ее по имени и яростно тряс за плечи, пытаясь вырвать из оков сна.

– Ева! Ева!

Он был испуган, она отчетливо это слышала. И его страх заставил бояться ее тоже.

Ева подняла тяжелые веки – и тут же увидела, какое облегчение отразилось на его лице.

– Ева! Ты так меня напугала! – Отец сгреб ее в охапку, смяв одеяла между ними. Его шея пахла сандаловым деревом и табаком, и привычный аромат снова сделал Еву сонной и расслабленной.

– Прости, – прошептала она, не зная точно, за что извиняется. Она спала, только и всего.

– Что ты, mia сага. Не стоило мне поднимать такой шум. Когда ты была маленькой, то порой засыпала так крепко, что Фабия прикладывала ухо к твоему сердечку. Наверное, я позабыл.

Прошло несколько секунд. Папа разомкнул объятие, и Ева снова упала на подушки.

– Мне снился сон, – пробормотала она.

– Хороший?

– Нет. – В этом сне не было ничего хорошего. – Тот же старый сон, про который я тебе рассказывала.

– Вот оно что. На этот раз ты прыгнула?

– Да. Можно и так сказать. Но не сама. Скорее вывалилась из окна. Позволила себе упасть – и проснулась.

– Мы часто пробуждаемся от сна, когда падаем, – успокоил ее отец. – За секунду до того, как приземлиться.

– Это к лучшему, – прошептала Ева. – То падение меня бы убило.

– Тогда зачем ты прыгаешь… во сне? Почему непременно хочешь спрыгнуть?

– Потому что иначе я умру. – Это была правда. Во сне Ева знала это наверняка. Прыгай, или умрешь.

Отец потрепал ее по щеке, словно ей было восемь, а не восемнадцать, почти девятнадцать, – и Ева, схватив его руку, поцеловала ладонь. Он тут же поджал пальцы, словно собирался унести поцелуй с собой, – еще одна их привычка из детства.

Папа был уже в дверях, когда Ева его окликнула:

– Я кричала? Кричала и тебя разбудила?

– Кричала. Но ты меня не разбудила. Я уже не спал.

Часы показывали три утра. Внезапно Ева осознала, каким старым выглядит отец, и эта мысль напугала ее сильнее недавнего кошмара.

– Все в порядке, пап? – спросила она с тревогой.

– Sono felice se tu sei felice. – «Я счастлив, если ты счастлива». Так он всегда отвечал.

– Я счастлива, – нежно улыбнулась ему Ева.

– Тогда в моем мире все хорошо. – И снова те же слова.

Папа выключил свет, и комната погрузилась в темноту. Однако на пороге он задержался.

– Я люблю тебя, Ева. – На этот раз его голос звучал странно, будто сквозь слезы, но Ева больше не видела его лица.

– И я тебя люблю, папа.

Отец Евы, Камилло Росселли, знал, что надвигается. Он думал, что достаточно обезопасил дочь, а может, она была слишком итальянкой, слишком юной и слишком наивной, чтобы не заметить приближающейся бури и думать только о танцах под дождем. Многие ее друзья и понятия не имели, что она еврейка. Большую часть времени Ева не помнила об этом сама. Она не ощущала, что как-то отличается. Конечно, она видела мультфильмы, высмеивающие евреев, случайные унизительные надписи и статьи в газетах Сантино. Папу они приводили в бешенство. Но для Евы все это было чистой политикой, а политика в Италии предназначалась для политиков, а не простых людей, которые обычно лишь пожимали плечами и возвращались к своим делам.

И конечно, она слышала споры Камилло с дядей Августо. Но они постоянно спорили. Всю Евину жизнь они препирались минимум раз в неделю.