Вот почему мы проповедуем ныне методический и повседневный героизм; вкус к отчаянию, побуждающему сердце отдавать все свои плоды, привычку к энтузиазму; упоение безумием…

Мы проповедуем прыжок в сумрачную смерть под пристальными и ясными взорами Идеала! И проповедуем примером, отдаваясь яростной Портнихе битв, которая, выкроив нам по мерке багряный мундир, новенький, с иголочки, на солнце, напомадит огнями наши волосы, причёсанные бомбами. Так теплота летнего вечера намасливает поля скользящим мерцанием светляков.

Надо, чтобы люди ежедневно электризовали себе нервы безумной гордыней!.. Надо, чтобы люди разом ставили на ставку свою жизнь, не следя за плутоватыми крупье и не контролируя равновесия рулеток, раскинувшихся на огромных зелёных коврах войны и лелеемых сомнительной лампой солнца… Надо – поймите – чтобы душа метала тело в огонь, как брандер^>3 против неприятеля… вечного неприятеля, которого следовало бы изобрести, если б его не было!..

Видите ли вдали эти пшеничные колосья, выстроившиеся миллионами в битву! Эти колосья, гибкие солдаты с тонкими штыками, прославляют силу хлеба, который превращается в кровь, чтобы брызгать и взлетать прямо к зениту. Кровь – знайте это – ценна и пышна только освобождённая из темницы артерий железом или огнём!.. Мы научим всех вооружённых солдат земли, как надо проливать свою кровь. Но предварительно нужно очистить великую Казарму, где копошитесь вы, насекомые… Это скоро будет сделано!.. В ожидании, клопы, вы ещё можете сегодня же вечером вернуться на нечистые нары, где мы не желаем больше спать.

Повернувшись к ним спиной, я почувствовал, по боли в моих плечах, что слишком долго тащил в огромной и чёрной сети моего слова этот пленный и умирающий Народ с его смешным трепыханием рыб в последней волне света, которую вечер бросал до утёсов моего лба.

Город Паралича, с гоготаньем птичника, с бессильной гордостью разбитых колонн, с брюхатыми куполами, рожающими жалкую статую, с капризом папиросных дымов на ребяческих стенах, открытых щелчкам, Город исчез, танцуя за нами по прихоти нашего быстрого бега…

Передо мною в нескольких километрах появился внезапно Дворец божественных сумасшедших на крупе изящного холма, бежавшего рысью, как молодой жеребёнок.

– Братья, – сказал я, – отдохнём в последний раз, прежде чем отправимся на закладку великого Футуристского Рельса!

Мы все улеглись в неизмеримом безумии Млечного Пути, в тени Дворца живых. Тотчас прекратился грохот двух квадратных молотов Пространства и Времени. Но Паоло Буцци не мог спать, так как его разбитое усталостью тело то и дело подёргивалось от укусов ядовитых звёзд, осаждавших нас со всех сторон.

– Брат, – пробормотал он, – прогони подальше от меня этих пчёл, жужжащих над пурпурной розой моей воли.

Потом он заснул в призрачной тени Дворца, переполненного фантазией, откуда разливались баюкающая и широкая мелодия вечной радости.

Энрико Каваккиоли дремал и бредил вслух:

– Я чувствую, что моё двадцатилетнее тело молодеет! Я возвращаюсь всё более неверной походкой в мою колыбель… Я скоро вернусь в утробу матери!.. Значит, мне всё позволено!.. Я хочу ломать роскошные безделушки!.. Давить города, разбрасывать человеческие муравейники!.. Я хочу приручить ветры и держать их на своре… Я хочу стаю Ветров с гибкими спинами огромных воздушных борзых, чтобы охотиться за дряблыми и бородатыми облаками!

Дыхание моих братьев, спавших вокруг меня, напоминало сон могучего моря на пляже. Но неистощимый и брызжущий энтузиазм зари не удерживался более в горах, так как ночь всюду переполнила меру героических ароматов и соков. Паоло Буцци, внезапно разбуженный этим приливом бреда, скорчился.