Книги громоздились стопками по бокам кресел, освобождая место на мраморных столешницах для бумажного хлама и россыпей карандашей. Смешно, если Сакко и Ванцетти[6]. Затененные антиквариатом обмотанные вкруг канделябров удлинители выдавали свой тертый пластик за слоновую кость. Змейки-зарядки свешивали слепые головки, прикушенные крышками шкатулок.
– Леонардо, – буднично произнесла хозяйка, покидая комнату.
Обнаженная молодая женщина с поднятой рукой на фоне гор. Лицо прописано мягко и гладко, сбоку, от окна смотри – ни единого мельчайшего следа кисти не видно. Манерные руки и чуть увеличенные мужиковатые черты лица. Пушистые, словно взбитые, кудри висят над плечами, и за ними голубеющая даль. И сияние. Такое сияние особенно получалось у венецианцев в XV–XVI веках. Недаром все их дамы изображены златовласыми… Дивин запустил руку за раму, добрался пальцем до шершавой изнанки – холст. Возможно, это сто первая работа учеников мастера, но сам Леонардо на холсте не писал…
Рай выглядел так: круглый остров, отделенный невысоким золотым парапетом от плеска нежных кобальтовых волн. Ноги Евы мягче свежей травы, стройнее тонких стволов, светлее золотистых колонн. Над источником вздымается паутина беседки, выведенная кистями в три волоска. Шпили в шишечках – стрелки не оставляют сомнений – время готики: тройные арочки, аркбутаны и нервюры на нужных метах. Ева уточняет обнаженным изгибом – поздней готики. А мускулистый Адам вольным разворотом ставит точку – переход к Ренессансу. Ева соткана из воздуха сада, из обтекающего эфира. Ева самая живая на рисунке – она цвета выбеленного пергамента, на котором и нарисован рай. Адам смуглее – успел загореть в Эдеме, пока ждал подругу. Искуситель кажется отражением Евы, тот же нос и пробор в пушистых волосах, два яблока справа и слева, только зеркало поясное – ниже пупка амальгама завернулась вкруг дерева, расплескалась драконьими лапками, как витая зеркала ручка. Изысканный тончайший рисунок и всего три краски. Синяя мантия Бога Отца в купе с зеленью листвы порождают волны и траву. Сияют единым пигментом волосы Евы, нимб Бога, сени, ворота, яблоки. И только архангел горит киноварью.
– Петр… Петр. Петр! – вывел Дивина из забытья голос хозяйки.
Грабарь вспоминал первые дни выставки русского искусства в США в 1924 году. Ньюйоркцы оказались излишне чопорны. Их смущали деревянные обнаженные Конёнкова. Ожидая известного американского коллекционера, скупавшего русское искусство, нарочно поставили в середине зала голову Христа. Но собиратель заметил по углам голых и сбежал. Дивина, наоборот, завлекали страницей с четырьмя обнаженными Евами. Рисунок неброский, фигурки маленькие, но подойдешь – не оторвешься. Был ли палаццо раем для любителя древностей или соблазном, искушением богатством и сноровкой старых мастеров?
Пюпитр с книгой стоял в двусветном зале. Дивин ощущал себя участником Великого посольства. Он по привычке распутывать культурные коды потянул клубочек ассоциаций. Почему возникла именно Петровская эпоха? Диковатый московит в европейском дворце? Нет. При всей самоиронии Дивин настолько хозяевам себя не противопоставлял, скатерть от салфетки отличал и от третьего бокала в незнакомом доме отказывался. Ну, от четвертого точно! Скорее внешние приметы: потертые панели темного дерева, мебель на толстых ножках и пол… Конечно, главное – пол, выложенный черным и светло-розовым мрамором. Как на картине «Петр I допрашивает царевича Алексея». Только здесь в узоре большие и маленькие плитки, а у Ге шло жесткое чередование черных и белых квадратов – герои помещены на шахматное поле.