А это – и путь к «мифоистории». Ужели история должна вернуться к тому, из чего вышла, – к мифологии? Частые обращения западных историков к вопросам о том, нужна «парадигма» или нет, какова роль теории в исторических исследованиях – не случайны. В сущности, постмодернизм отрицает возможность постижения прошлого.

В нем нет теоретической тверди, и потому надежды историков «новой культурной истории», приверженцев постмодернизма, на выработку новой теории не есть ли своего рода надежда на второе пришествие, надежда сколь спасительная, столь и бесплодная? И не потому ли так часто «второстепенные», далеко отстоящие от эпицентра событий сюжеты из российской истории становятся «главными» в ее объяснении?

Кроме того, «новая культурная история» содержит в себе, в силу ее релятивизма и безграничной тематики, некоторый соблазн для исследователя бросить в ней якорь, потому что это дает возможность улавливать ветер в свои паруса при любой перемене политических и идеологических ветров, которые еще в не столь отдаленные времена ощутимо сказывались на историках (212, с. 265), да и теперь еще дают о себе знать. Но это «ойкуменная» и, так сказать, более гипотетическая сторона «новой культурной истории». Существенным же в ней многие считают то, что она открывает широкие перспективы для изучения минувшего.

Как было отмечено на одной из международных конференций, в настоящее время в науке происходит расширение, глобализация исследований по истории России. И российская историография привлекает особое внимание ученых33. Они отмечают, например, что понятия «локальной истории» и «исторические школы» остаются неопределенными. Выявляется, по их мнению, и известная двойственность в отношении советской историографии: продолжаются дискуссии о ее месте в более широких рамках российской историографии. Для них очевиден наибольший интерес российских ученых к дореволюционной тематике. Зная, что историки позднеимперской России уделяют большое внимание отношениям между государством и обществом, они советуют коллегам применять новые методы для изучения российской политической культуры. Порой констатируется, что резкое изменение идеологического климата не освободило исторические исследования от влияния проблем настоящего и современной политики. Но все-таки историки по обеим сторонам бывшего железного занавеса находят общую основу для сотрудничества, которое имеет большой потенциал для углубленного понимания прошлого, настоящего и будущего России34.

Продолжается и пересмотр, переосмысление истории России в зарубежной науке. Может быть, это всерьез и надолго, а может быть и нет. Всё зависит от политического и идеологического климата, в котором живут и работают историки, и от тех процессов, которые протекают в самой науке35. Как бы то ни было, современное бодрое состояние россиеведения внушает оптимизм и в отношении его будущего.

1. Беккер С. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. – М., 2004. – 344 с.

2. Биллингтон Д. Россия в поисках себя. – М., 2005. – 224 с.

3. Бон Т.М. Русская историческая наука (1880–1905): Павел Николаевич Милюков и Московская школа. – СПб., 2005. – 272 с.

4. Вишневски Э. Капитал и власть в России. Политическая деятельность прогрессивных предпринимателей в начале ХХ века. – М., 2006. – 320 с.

5. Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX – начало XX в.): Новые подсчеты и оценки. – М., 2003. – 256 с.

6. Земский феномен: Политологический подход. – Саппоро, 2001. – 200 с.