– Не хочу. – Мальчишка засунул палец в нос.

Я мысленно взмолился, чтоб его оставили в покое.

– Ничего-ничего, – сказал я, покосившись на попутчиков. – Не страшно, если я немного постою. Наверное, после Килдэра или Талламора станет посвободнее.

– Садитесь на мое место, отец! – из середины вагона крикнул человек, по возрасту годившийся мне в дедушки. Он встал и начал собирать свои пожитки: банановую кожуру и сегодняшнюю «Айриш индепендент», с первой страницы которой скалился премьер-министр Чарли Хоги, – его кривая ухмылка обещала, что вскоре он окончательно опустошит карманы ирландцев.

– Нет-нет, – поспешно сказал я и замахал руками. – Не надо. Прошу вас, сидите. Мне и здесь хорошо.

– Да чего там, садитесь, отче, – подала голос сильно беременная женщина у дверей.

– Я первая предложила место отцу! – на весь вагон гаркнула дама с пучком, словно я уже стал ее собственностью. – Энтони, сейчас же встань – или я с тобой поговорю по-другому. – Теперь в центре внимания оказался мальчишка – к нему повернулись головы всех пассажиров: мол, что это за несносный ребенок, который не уступает место священнику, и что это за мамаша, допускающая этакое безобразие? – Он прекрасно посидит у меня на коленях, – тон дамы мгновенно утратил злобность и стал подобострастным, – нам ехать-то всего до Атлона.

– Право, не стоит, – отнекивался я, но мальчишка уже залез на мамашины колени, не оставив мне иного выбора, как занять освободившееся место. Багровый от всеобщего внимания, я хотел одного – схватить чемодан и через вагоны убежать в дальний конец поезда.

Я ехал в Голуэй повидать Тома Кардла. Мы не виделись с конца 1977 года, когда я отбыл в Рим. Из Италии я писал Тому длинные письма – рассказывал свои новости и выспрашивал сплетни о семинарии, где ему оставалось учиться еще год. «Как у тебя с итальянским?» – однажды поинтересовался он, и я тотчас ответил открыткой: «Прекрасно, тут я как рыба в воде». В письмах его сквозили грусть и скука – То м сокрушался, что последний год мы проведем порознь, и добавлял: дублинцам всегда достается все самое лучшее, они возглавляют все епархии и пекутся о земляках. Злобность его удивляла и ранила, я-то думал, он за меня порадовался, когда я попал в число избранников, кому оказали великую честь. Том писал, что его переселили в келью Барри Шэнда, легендарного пердуна, поскольку прежний сосед Барри, веселый парень О’Хай из графства Керри, бросил пятый курс и сбежал с девицей, снабдив нас прекрасной пищей для толков и пересудов.

Вскоре после возведения в сан То м сообщил, что его распределили в тот же приход, где он был на практике, – «богом забытую дыру у черта на куличках», как он выразился, – и даже через тысячу двести миль, разделявших нас, я слышал гадливость, с какой он цедил название графства Литрим.

Впрочем, у меня отлегло от сердца, когда через месяц-другой То м написал, что все не так уж плохо, что есть громадная разница между положением практиканта и викария, должность которого дает преимущества, о каких он даже не подозревал. Литрим – болото безбожья, где овцы гораздо интереснее людей, уверял Том и далее сообщал, что нашел себе новые увлечения – какие, не уточнял – и теперь жизнь его выглядит не такой уж скверной. «А какой почет, Одран! – добавлял он. – Здесь мы как боги! Никакого сравнения с тем, как к нам относились последние семь лет».

Тон писем был оптимистичен, но не прошло и года, как Тома вдруг перевели в приход Голуэйской епархии, что для меня стало полной неожиданностью. Обычно новому священнику дают три-четыре года обжиться. А вот Тома переместили почти сразу.