Плачущая Майяри поцеловала его ладонь, и оборотень смилостивился:

– Я тебя тоже люблю, не реви. Сколько уж можно? Давай рядом ложись. Только не на грудь, вот на руку.

Всхлипывая, Майяри осторожно перебралась через его тело и прилегла рядом. Даже не на руку. Сжалась комочком под мышкой лекаря и, тихо дрожа от накатившего облегчения, уставилась на плотные полосы повязки.

– Наградили же боги детишками, – лился сверху успокаивающий голос господина Шидая. – Никакого покоя с ними. Лезут вечно в неприятности, спорят, не слушаются, болеют постоянно…

Он говорил что-то ещё, а может, и не говорил. Сон опять сморил Майяри, и она только почувствовала какое-то время спустя, как прогибается вниз постель, а макушки касаются чьи-то губы.

Где-то в гостиной мерно тикали настенные часы, разбавляя своим звуком плотную тишину. Узээриш, босой, в просторном белом халате на голое тело, стоял рядом с постелью и уже четверть часа смотрел на мертвенно-серое даже в полумраке лицо Лийриши. По тонкой линии носа, скулам, лбу, подбородку и щекам шли жирные чёрные линии, они же спускались по шее вниз и расходились по обнажённым плечам. Между линиями аккуратно, но в спешке, которая говорила, что у лекаря было совсем мало времени, были выведены округлые кляксы-тараканы лечебных символов. За четыре сотни лет Риш успел кое-что повидать, и эти чернильные «тараканы» о многом ему говорили.

Лийришу уже нельзя было назвать живой.

Её почернённые ноздри трепетали, грудь вздымалась, но это было не естественным усилием тела, а жалкой попыткой продлить подобие жизни.

Не было больше ярко-рыжих волос. Отрезанные локоны, завёрнутые в полотенце, лежали на тумбочке. Риш увидел их случайно, разворошив ткань. Он просто не знал, куда деть руки, и дёрнул за край, а там… они. Голову женщины теперь плотно облегала толстая повязка.

Подняв руку, Узээриш всё же подцепил край одеяла и приподнял его, чтобы увидеть то, на что боялся смотреть.

По обнажённой груди сетью расползались чёрные линии и символы, особенно сильно переплетаясь напротив сердца. Значит, само оно уже биться не может. Одеяло упало обратно, и Риш опять замер, не отрывая пристального немигающего взгляда от лица Лийриши.

Сегодня он одержал победу как правитель.

И сегодня же его собственная жизнь, его гнездо были разрушены.

Он словно стоял перед разворошённым гнездом и осматривал разбросанные тела. Тётя Изаэллая, Лийриша, умирающий отец и птенцы. Два птенчика, один из которых даже не мог кричать от страха и только поджимал перемазанные кровью крылышки.

Сова внутри уже не вопила от боли и ярости и лишь ошалело таращила глаза в пустоту, как и сам Риш. Ещё час назад он метался раненым зверем, требовал от лекарей совершить и возможное, и невозможное, лишь бы маленькая тоненькая сестричка непременно поправилась. Кто-то убеждал его, что самое страшное позади, что Иия непременно выздоровеет, только он, объятый безумием и страхом, не верил. Он совершенно не думал о Лийрише, сестра куда важнее.

А потом привезли отца.

Перед внутренним взором опять предстало окровавленное тело: переломанное, покусанное… Десяток лучших лекарей, которых только смог найти Шерех, в дом которого привезли бывшего хайнеса и который приютил раненую хайрени и её мать, роем мух кружили вокруг постели… умирающего?

Губы Риша дрогнули.

Со смертью отца перед ним словно распахивала свои объятия необозримая пустота. Отец был тем, кого он хотел сохранить в своей жизни на как можно больший срок. Риш не помнил матери. Болезненная хайнеси после родов начала болеть ещё чаще и умерла, когда он был совсем маленьким.