Эта трансцендентальная, абсолютная наука, разумеется, Магия. Это может показаться парадоксальным тем, кто никогда не сомневался в непогрешимости Вольтера – этого блестящего дилетанта, который считал себя очень умным только на том основании, что никогда не упускал случая посмеяться там, где следовало бы поучиться. Именно Магией была наука Авраама и Орфея, Конфуция и Заратустры, именно магическое учение изложено на каменных таблицах Енохом и Трисмегистом. Моисей очистил их и открыл заново. Но он же придал им новый вид – вид Священной Каббалы, исключительного наследия Израиля, глубокой тайны его священников[2]. Благодаря элевсинским и фиванским мистериям некоторые из каббалистических символов сохранились, правда в искаженном виде, и среди неевреев, и мистический ключ затерялся в растущем сонме суеверий. Иерусалим, убийца своих пророков, раз за разом продававшийся ложным ассирийским и вавилонским богам, кончил тем, что и сам, в свою очередь, утерял Священное Слово, когда указанный магам священной звездой Спаситель пришел, чтобы починить истрепанную завесу старого храма и передать Церкви новое кружево легенд и символов – еще больше запутывающих профанов, а избранным несущих все ту же истину, что и всегда.

Пентаграмма Абсолюта

Именно это невезучий эрудит Дюппи должен был увидеть на индийских планисферах и на таблицах Дендеры; тогда он не стал бы отрицать ни истинно католическую, универсальную и вечную религию, ни дошедшие до нас сквозь века памятники науки[3]. Именно память этого научного и религиозного Абсолюта, этого учения, изложенного в слове, этого потерянного и обретенного слова и послужила движущей силой всех античных посвящений. Сохраненная ли, профанированная ли знаменитыми тамплиерами – именно эта память была передана тайным организациям розенкрейцеров, иллюминатов и масонов и легла в основу их странных ритуалов, более-менее известных знаков и их традиций в целом; именно она стала ключом к их могуществу.

Мы не собираемся отрицать, что на учение и мистерии Магии пала печать профанации. Повторяясь из века в век, искажение науки стало ужасным уроком для тех, кто необдуманно раскрыл ее тайны. Из-за гностиков христиане запретили Гнозис, и официальное святилище их было закрыто для высших посвящений. Таким образом, иерархия знания оказалась скомпрометированной вмешательством узурпирующего невежества, а беспорядок в святилище не преминул отразиться беспорядком в государстве, поскольку царь, желая того или нет, всегда зависит от священнослужителя, и именно из Божественного наставления земные власти черпают энергию для своего существования.

Ключ к науке был брошен детям – как и следовало ожидать, они не поняли, как им правильно пользоваться, и в итоге практически утеряли. Однако, несмотря на это, граф Жозеф де Местр, человек потрясающей интуиции и большой душевной смелости, а к тому же убежденный католик, увидев, что мир лишился религии, но оставаться в таком состоянии более не может, инстинктивно обратил взор на последние святыни оккультизма и чистосердечной молитвой призвал наступление того дня, когда естественное притяжение, существующее между наукой и религией, заставит их наконец слиться воедино благодаря человеческому гению. «Это будет великим событием, – писал граф, – оно завершит окружающее нас XVIII столетие... и мы будем вспоминать о нашем сегодняшнем невежестве, как сейчас вспоминаем о варварстве Средневековья».

Предсказание графа Жозефа де Местра сбывается. Союз веры и науки, сложившийся испокон веков, заявляет о себе в полной мере – хотя и не благодаря никакому гению. Ведь не нужно быть гением, чтобы видеть солнце; гении никогда не демонстрировали ничего, кроме собственного редкого величия и светоча разума, недостижимого для толпы. Нет, необходимо найти ту великую истину, которую самый простой человек сможет понять и подтвердить, если понадобится. Но и вульгарной эта истина стать не сможет, ибо она иерархична по сути своей, а толпу устраивает лишь анархия. Массам не нужна абсолютная истина – будь иначе, прогресс бы остановился и жизнь человеческая вместе с ним. Для развития интеллекта людей необходимы столкновения мнений, бури страстей, конкуренция идей. Люди в массе своей интуитивно это чувствуют и потому и покидают с такой легкостью врачебный кабинет ради того, чтобы столпиться вокруг трибуны очередного шарлатана. Те из них, кто считает себя любителями философии, зачастую похожи на детей, играющих в шарады, – они не дают слова знающим правильный ответ, ведь это лишит игру всякого интереса.