Посреди ночи наш корабль наконец отплыл. Это произошло довольно поздно, и мама уже вовсю паниковала, что он вообще не собирается отчаливать. В каюте было слишком жарко, пахло машинным маслом и рвотой, поэтому мы с папой поднялись на палубу. Мы нашли маленький уголок в задней части корабля, где повсюду спали люди, устроились там и я прижималась к папе, пока мы смотрели, как исчезают огни Марселя. Мне было приятно обнимать его и вдыхать родной запах сигар и мыла, несмотря на то что к тому времени мы все были немного грязными и растрепанными. Море было таким же темным, как черное бархатное платье мамы, а ночное небо мерцало миллионом звезд. Их было намного больше, чем я когда-либо видела в Париже. Я прикоснулась к маленькой золотой звездочке, которая висела у меня на шее, и мне стало приятно от ощущения, что она связывает меня со звездами с этого огромного небесного купола.

Папа посоветовал мне поспать, так как нам предстояло несколько долгих дней пути до Алжира. Но, думаю, мы с ним оба не могли уснуть, потому что, наблюдая за этим сверкающим небом, оба гадали, что нас ждет, когда мы доберемся до Африки. Целый новый континент!

В действительности же нас ждал лагерь беженцев Айн Чок. Но я забегаю вперед.

Сначала мы сошли с корабля в Оране, где нам пришлось много часов стоять в очереди на таможне. Это было немного похоже на то, как если бы нас положили в духовку, чтобы приготовить, как запеченную курицу. Вначале люди были довольно шумными, жаловались и кричали на чиновников, которые проверяли документы и перестраивали очереди в разные ряды по причинам, понятным только им. Но шло время, становилось все жарче и жарче, и над всеми нависла густая, тяжелая тишина. Порой хныкал ребенок. В какой-то момент женщина позади нас издала странный звук, похожий на сдувание воздушного шара, и упала в обморок; ее пришлось приводить в чувство нюхательной солью и чашкой воды. В остальном же никакого шума вообще не было. Мы просто смиренно ждали и варились.

Наконец дошла очередь проверки и наших документов. Затем нам велели еще несколько часов постоять в другой очереди, после чего разрешили сесть в автобус. Солдаты Французского иностранного легиона стояли рядом с ним и следили за тем, чтобы все делали то, что им сказали чиновники на таможне. Один из солдат посмотрел на Аннет так, что она выпрямилась и пригладила волосы. В автобус вместе с нами сели двое военных с автоматами и расположились впереди. Я заметила, что Аннет достала из сумочки пудреницу и нанесла немного пудры на нос, стараясь делать это незаметно для окружающих. И нос на самом деле стал выглядеть лучше, потому что был очень красным и блестел от ее постоянных слез.

Я проспала значительную часть поездки на автобусе, длившейся целую ночь. Думаю, что снаружи была в основном пустыня, так что в любом случае, даже не будь за окном кромешной тьмы, смотреть было не на что.

Когда я проснулась, мы ехали по городским улицам, усаженным пальмами. Мама улыбнулась мне, ободряюще кивнула и сказала:

– Касабланка.

В первую минуту меня ослепила белизна, давшая городу его имя, – мы тогда проезжали мимо низких белых домов и более высоких белых зданий. Но вскоре повсюду появились яркие пятна – зеленые, красные, оранжевые и розовые. То были сады, усыпанные цветами. Это немного напомнило мне Лазурный берег, и я почувствовала себя вполне уверенно. Прижалась щекой к пыльному стеклу и смотрела на сады, на людей, шедших по улицам, на женщин, закутанных с головы до ног в черное, и суровых мужчин в белых одеждах, не обращавших внимания на автобусы с беженцами, которые проносились мимо них. Но когда городские улицы остались позади и автобусы, поднимая облака пыли из-под колес, поехали по гораздо более ухабистой дороге, цветущие растения исчезли, и в поле зрения сохранились только песок и обшарпанные лачуги, рядом с которыми полуголодные кошки прятались среди куч мусора.