– Да не он это, а Банник, – подхватил разговор Тимофей. – Я еще когда в окно заглядывал, чувствовал, будто баня вся скрыпит. Не любит мохнатый забав пропокойных, не нравится то ему, против евойных правил. Николька поди, как саван отнес, вернулся за вами. А вы-то уж дома сопели. Вот и заволок Банник его за полог да заколупал… Когти-то у него… – и Тимофей растянул руки в стороны, сообщая деревенским меру когтей страшного славянского духа.

Но не покойники и не домовые случили ненастное с Николенькой. Близкий надумал, настращал беду. Знала такое про себя Малка и сама не могла поверить, как отвратилась от добра, оказавшись враз злодейкою.

Забросом в деревне звали стоявший поодаль от дороги и основной гряды деревенских построек дом. Теперь он стоял полуразрушен, крышу его посносило временем, стены сточила непогода, пол, провалившись, врос в землю. Ночью сюда редкий отваживался забрести гость, а днем ребята часто собирались на сходки – взрослых нет, да и дорога мимо идет.

Всего год назад здесь еще в нелюдимости жила бабка Хмара – родная Малкина кровь. То ли звали ее так, то ли прозванье за скверный нрав надумали, Малка в том так и не разобралась, даже когда сама стала хранителем родового секрета…

Была Хмара и неприветлива, и неговорлива. С родителями Малки общалась редко, но внучек, как оказалось, любила, а Малку, младшую свою, так и совсем решила оберегать.

Деревенские дети прежде часто собирались на кладбище, любили ходить под луной среди устий жизни и стращать друг друга привычными замогильными историями. Часто они пугали друг друга старухой Хмарой. Так было и в тот первый знакомства Малки с Хмарой день.

Тимофей признавался, будто слышал, что Хмара способна заговаривать кровь, не только живую, но и стылую, подчиняя и нечисть себе на службу, знала про всех и про все – что сбудется, что сотворилось и что задумано. Николенька сообщал, что однажды проходившие мимо деревни путники усмехнулись, повстречав Хмару, а она в ответ руки крестом на груди сложила и долго о чем-то своем бормотала на месте, да все в землю сплевывала, недобро провожая их тяжелым взглядом. Нашли грибники путников этих в лесу через три дня, точнее вещи повстречали поразбросанные, а людей – нет, так, говорят, и посгинули.

И много еще у ребят историй неясных про Хмару было припасено, начали они уже и над Малкой насмешничать, мол, глаза у тебя в ночи как у ведьмы сияют, плещутся – поди и заметливость впотьмах лучше, чем днем… Но тут вдруг разнесся эхом могильным неспешный шорох и ворчание шипящее. Затем пробудился какой-то хруст и скрежет, казалось, кость кто-то среди могил глодает-грызет. И вот большой серый валун, у которого приостановились для бесед ребята, заершился, зашевелился и, возбухая ввысь, обернулся к детям старухой Хмарой.

Вся в земле, в паутине, в руках лопата, волосы, всклокоченные до самого пояса, желтые кошачьи глаза углями горят, побрякушки и бляхи железные, понавешанные на платье, разнообразные – противно позвякивают. Как голосом своим, не отличимым от скрипа дверных петель, захрепетала Хмара, так детвора позавскакивала да позаразбежалась.

– Куда?! Кимарики! Заговорю сей час, хто хворым станется, хто тусклым загниет, хто бранной руганью больбу себе зазывает, силы защитные истончает!

И трепетали дети этих как раз наговоров Хмары больше, чем дел ее непонятных на кладбище – то ли копала, то ли прикапывала, – главное, слово сглазное в свой адрес не расслышать.

Метнулась было за ребятами и Малка, да, отступая назад, провалилась по колено в яму примогильную, от времени поосыпавшуюся, да застряла от ужаса, вырывая ногу против препятствия, хотя неспешно легко бы могла его обойти, не царапая кожу в кровь, не собирая раны и ссадины.