Не пытайся удерживать нас – не к добру,
не помогут ни плеть, ни замок.
Мы уйдем, как уходит волна из-под рук,
как уходит песок из-под ног.
Ваши боги могучи и нравятся вам,
ты ведь тоже один из богов,
но услышал во сне праотец Авраам
непререкаемый зов.
Многолико-единственно имя Творца,
как любой человек – Человек,
но не станет просить у птицы лица
тот, кто создал мгновенье и век!
Потому и не верим мы вашим богам,
и не зря небесный наш Царь,
как на чашу весов, бросил к нашим ногам
и тебя, и богов, и алтарь.
Книгу мертвых забудет скрижаль пирамид,
только книге иной суждено
узаконить навеки твой нынешний вид:
Фараон, Пошедший на Дно.
Волны моря сомкнулись – и мы спасены.
Ты не бог и ты – побежден.
Будто волны, велению неба верны,
мы мгновенье и век переждем.
Сон
Сложносочиненный,
многосоставной
сон мой неучтенный —
будто не со мной.
Там в степных колодцах
разная вода,
на лесных болотцах
мгла из-подо льда.
Падаешь, боишься,
побеждаешь, ждешь,
прячешь за бойницей
нетерпенья дрожь.
Легкие страданья,
лепет на устах…
Параллельно знанью
подноготный страх.
Сам себя обманешь,
от судьбы уйдешь,
рано утром встанешь —
слова не поймешь.
«Давно усталых рыб замыслил я побег…»
Давно усталых рыб замыслил я побег
из океана вверх, от широты к истокам,
от вольности шальной на истощенный брег
раздаривать тела медведям и сорокам.
Сквозь пену дней – туда, где в пене скрыта цель,
отборные вой ска выводит Афродита
на выход, на покой – в кипящую постель.
Молоки ждет икра – и племя плодовито.
Жизнь более чем смерть ведет их погибать,
а думаю-то я – и значит, я причастен
к стремлению продолжить генную печать,
обязанности сдав дежурного по части.
По части перемен, движения времен
уже я не могу командовать разводом,
как рядовой лосось: крючок-кукан-безмен —
вытягиваюсь вслед по струнке беспородной.
Миндаль
Рисунок линий хаотичен
и переходит в цвет пятна.
Как папиллярные отличья,
весна рельефна и точна.
На коже неба след миндальный
не сиротлив, пусть одинок,
и обещает блеск медальный
багряно-белый лепесток.
Так первой почки любопытство
на грани дремы рвет рассвет,
ей хватит сил и дальше биться
за продолжение побед.
Качели
Между яблоней и хурмой
спит в качалке трехцветная кошка
и плющом зарастает дорожка,
где ходили дети со мной.
Вот он, сад, в ощущениях дан
пролетевшей сквозь пальцы работы.
Все равно качает чего-то,
подражая жаре и дождям.
Белой змейкой скользит самолет.
Разве крепость – хрупкие горы?
Как наивно цветут помидоры,
кто из нас до плодов доживет?
По ступеням серебряный след
на рассвете распустит улитка,
не спросив разрешенья у лиха,
не узнав сотрясения бед.
Покачнулось кочевье тревог,
от вой ны уводят дорожки.
Было счастье – трехцветная кошка,
нераспутанный теплый клубок…
Баллада о карьере
Гора до верха лесом заросла,
в ней мрамор спал, ручьями обормотан,
не знал, что должен выйти на работу
из-под земли добычей ремесла
и стать подложкой слова и числа,
обложкой лиц и тел на обороте.
Вот человек, он под горой живет
и пилит, пилит, пилит белый камень
в карьере белом рядом с облаками.
И цвет слепит, и руки тянет гнет,
но дома гладит он лозу руками,
и алой розой кровь его цветет.
Надраен в кухне бело-серый пол,
снаружи стены в снежно-белой крошке,
вся жизнь проходит в мраморной обложке,
как будто бы с работы не ушел,
сарай – и тот из камушков поплоше,
и в яме на дороге – серый скол.
В лице горы прорезался карьер,
издалека горит раскрытым глазом,
и старенькие татры и камазы
натужно тянут пиленный размер
кубами многотонными на базу,
где раскроят их на любой манер.
Из каждой глыбы – сто могильных плит,
а если есть заказ – пойдет в скульптуру