Вечер был теплый, яркий. У дома сидели мужики, стучали в домино.

– Я из милиции, – сказал Борис.

– Давно, давно ждем. Куда вы смотрите только, – попер на него здоровенный мужчина в майке, мышцы у него были как у циркового борца.

Услышав слово «милиция», несколько человек встали с лавочки и скрылись в подъезде, потом вернулись в пиджаках, увешанных фронтовыми наградами.

Борис с недоумением смотрел на этих людей. Судя по наградам, они на войне за чужие спины не прятались. Так что же напугало их сегодня? Неужели этот худой вертлявый семнадцатилетний пацан?

– Когда это кончится? – спросил один из них Бориса. – Куда смотрит милиция?

– А вы разве ничего сделать с ним не можете? – наивно спросил Прохоров, вызвав этим целую бурю негодования. Ему предложили занять их места на производстве и в учреждениях, обещали жаловаться, напечатать фельетон в газете.

– Ну вот вы, – упрямо обратился Прохоров к тому, кто был в майке, – вы же его одним пальцем…

– Вам легко говорить, а у него кодла с ножичками… Потом, конечно, было все: и жалобы на него в райотдел, и статья Бурмина «Кого испугались?», направленная все-таки больше против гражданской инертности, потом Чарский сел.

И вот опять эта история всплыла.

В отделении все было по-старому, словно не прошло таких длинных восьми лет, и, как всегда, несмотря на субботу, почти все были на месте.

Бориса встретили радостно. Как-никак столько лет проработали вместе.

А в работе этой всякое бывало.

– Чарский? А зачем он тебе? – спросил заместитель по оперативной части. – Неужели влип куда-то?

– Да нет, связи старые отработать надо.

– Это другое дело, а то парень вернулся, работает, семью завел. Вроде встал на ноги.

Ребята быстро организовали Борису патрульный мотоцикл.

Вот и дом Чарского. Отсюда и забирал его Прохоров. Теперь он снова поднимался по знакомой лестнице на третий этаж. Вот и дверь. Только теперь она аккуратно обита кожзаменителем.

Борис даже позвонить не успел, как распахнулась дверь, и из квартиры выехала сверкающая, словно самолет, детская коляска.

Борис посторонился и увидел Чарского. Тот взглянул на него, прищурился, узнавая, и спросил неприязненно:

– Вы, случайно, дверью не ошиблись?

– Нет, я к вам, Виктор.

– Хорошо. Лена! – крикнул Чарский в глубь квартиры. – Возьми Наташку, ко мне пришли.

Чарский вывез коляску на лестничную площадку, повернулся молча и пошел. Прохоров последовал за ним. Они вошли в крохотную кухню, и Борис плотно закрыл дверь.

– Ну? – Чарский закурил.

Борис расстегнул папку, положил на стол письмо.

– Твое?

– Мое.

– А ты знаешь, что Бурмин убит три дня назад?

– Вы думаете, это я?

– Во всяком случае, нам необходимо убедиться, что это не ты.

– Хорошо. – Чарский шагнул к дверям.

– Куда? – Прохоров преградил ему дорогу.

– Доказывать.

– Пошли вместе.

Они прошли крохотный, заставленный шкафами коридор, вошли в комнату.

Чарский подошел к буфету, открыл ящик.

Прохоров в кармане щелкнул предохранителем пистолета. Мало ли что, а вдруг этот «намбу» в ящике буфета.

Но Чарский достал не пистолет, а письма и положил их на стол.

Борис снова поднял предохранитель, выпустил рукоятку, вытер о подкладку кармана вспотевшую ладонь.

– Что это?

– Письма Бурмина. Он мне на мою глупость ответил. У нас переписка завязалась. Он к Лене, к моей жене, ездил. Говорил, чтобы ждала. Я ему всем обязан. Вы, конечно, пошутили насчет убийства?

– Я же не из передачи «Вокруг смеха».

– Это точно. Передачи после вас носят.

Борис взял письма, начал читать. От письма к письму чувствовалось, как возникает нить доверия и доброты между этими совершенно разными людьми. Бурмин в своих письмах не декларировал, не изрекал избитых и потому надоевших всем истин. Он писал о месте человека в жизни, о великом счастье, которое оно дает. Ни тени назидательности не было на этих страницах. Писал подлинный друг, горько и умно переживающий чужое несчастье.