Аллочка потянулась и начала растирать себе шею. У нее хронический офисный остеохондроз, иногда она крутит головой и прислушивается, хрустит у нее внутри или не хрустит.

– Вот вы меня перебили, – она закряхтела, – а я хотела рассказать, когда у них на самом деле все началось. Все эти сказочки про руку, про живот, это все, Бражник, твои фантазии…

– Я видел! – Бражник обиделся. – Я прекрасно помню, как он положил свою лапу…

– Фантазии, – Аллочка вредничала и медленно вращала головой, – до родов у них ничего не было. Вы не знаете, а я знаю. По-настоящему Синицкий заарканил Лизу в тот день, когда мы все ходили на концерт «Наутилуса»…

– Я не была, – Чернушкина умыла руки.

Она принюхалось, где-то совсем рядом воняло тухлятиной. Я тоже услышала неприятный запах, но не сразу сообразила, откуда эта вонь.

– На концерте не была, – Чернушкина повторила. – Не люблю Бутусова.

– А я была! – говорю. – Прощальный тур! Кормильцев! «Крылья»! Весь город был заклеен афишами…

– Я помню, я хотел пойти. – Бражник пролез, но сам не знал, зачем, – хотел пойти, но у меня не получилось…

– Ну, во-о-от… – потянулась Аллочка, – а Лиза пошла-а-а.

Аллочка продолжала гимнастику, двигала подбородком вперед и назад, как восточная красавица. И я за ней начала повторять. Дай, думаю, разомну головенку, чтоб время зря не пропадало.

– А после «Нау» все собрались в общаге. Взяли водку и пошли на крышу. Я еще говорила: «На какую крышу? Сейчас дождяра ливанет», – но все захотели пить на крыше, там был такой концерт, похлеще «Наутилуса»! Синицкий в этот вечер очень много пел, потому что Гарик не пел…

– А где сейчас Гарик? – Я просто так спросила.

– Откуда я знаю? – Аллочка на секунду задумалась, видимо, в позвонках у нее что-то хрустнуло. – Гарик был в хлам, – она сосредоточилась, – а Синицкий пел. И все время пялился на Лизу…

– Пел он неплохо, – заметил Бражник, – по-моему, неплохо пел…

– Я тебя умоляю!.. – Чернушкина перекосилась.

– Нет, зачем же! У Синицкого был вполне выразительный голос…

– У Сани? Выразительный?

– Нормально пел, – я не хотела отвлекаться и быстро, как стишок, пробубнила: – «На небе вороны, под небом монахи, и я между ними в расшитой рубахе».

– Не знаю я, как он там пел… – Аллочка показала язычок. – Он как завыл «Я белая птица-а-а-а-а», мне чуть плохо не стало. Я сразу поняла, что он выделывается перед Лизой. Поет и смотрит на нее… Поет – и только на нее и смотрит!

Я тоже была на крыше, я слышала голос Синицкого, но смотрела в другую сторону. Пел не только он, другие парни тоже пели. Я слушала не Синицкого, а там одного, черненького, не к ночи будет помянут. Я смотрела, как его руки ложатся на струны, и мне очень нравилось, как этот парень прижимает лады, как он держит, ласкает гитару, мне все это нравилось, я запомнила его руки и поэтому совсем не запомнила Синицкого.

– Что потом? – я спросила. – Что было потом?

– А потом водка кончилась. – Аллочка на меня посмотрела с упреком: как же я, глупая, не могла об этом сама догадаться. – И все пошли вниз, к тебе, пить твою водку и есть твою картошку… Ты жарила картошку, помнишь?

– О, мама! – простонала Чернушкина. – Как я сейчас хочу обычной жареной картошки!

Перед ней стояла миска с куриной соломкой, она вытряхивала эту соломку из красного перца и обмывала в уксусе, прежде чем проглотить.

– А Синицкий спустился позже, – продолжила рассказ Аллочка, – через час, я точно не помню. И говорит: «Мне нужно почистить куртку». Он зашел к тебе в ванную…

– Ко мне? – Я удивилась, потому что этого не знала. – Я его не видела.