И у Егора, и у Маши случались детские истерики на почве «Хочу! Купи!» Трехлетний Егор однажды лежал в луже зимней грязи посреди магазина… Я, помню, наклонилась к нему, орущему, и так, чтобы никто не слышал, сказала: «Успокоишься, встанешь и выйдешь. Я жду тебя на улице». Повернулась и ушла. О, под каким градом взглядов я – жена мэра – выходила из магазина… Чего мне стоило оставить сына в таком состоянии, знаю только я. Но я была глубоко убеждена: это единственный способ прекратить подобные выходки один раз и навсегда. И оказалась права.
А четырехлетняя Маша устраивала мне каждый вечер концерты по поводу и без. Ее главной задачей было дождаться возвращения с работы папы. Как только отец переступал порог квартиры, Маша превращалась в нечто. Но все имеет предел. И мое терпение тоже. Тем более что в тот вечер дочь впервые в жизни закатила настоящую истерику. Со слезами, с криками, переходящими в визг. Маша должна была выпить обязательную ежевечернюю чашку кефира. Когда полились слезы и я увидела, что дочь «в ударе», я закрыла дверь на кухню, запретив Егору и Андрею даже подходить к нам, и жестко, но без крика, не обращая внимания на Марусины «страдания», сказала ей:
– Если ты сейчас же не успокоишься, я вылью этот кефир тебе за шиворот!
Я сразу почувствовала, что Маша испугалась, но через мгновение с новыми силами заголосила:
– Не буду! Ненавижу кефир! Он гадкий! Папа-а-а-а! Скажи ей…
Я взяла в руки чашку и… вылила кефир дочери на голову…
Давно где-то читала, что любую озвученную угрозу о наказании ребенку надо доводить до конца. Вот я и довела…
Маша сразу замолчала. Вытаращила на меня глаза и, еще всхлипывая, прошептала:
– Мам! Теперь же меня мыть придется, а вещи стирать…
– Ничего страшного, Марусь, справимся… Иди в ванную… А я пока здесь все уберу.
Моя маленькая девочка уходила из кухни, вытирая с лица потеки кефира, абсолютно молча и стараясь, чтобы папа и Егор не увидели то, что произошло между нами.
А перед сном я сказала дочери:
– Я очень прошу тебя простить меня. Но пойми: истерика – это так стыдно… Ты должна быть леди, а вела себя как баба… Чувствуешь разницу?
– Да, мамочка, и ты меня прости.
С тех пор и по сей день я никогда не сталкивалась с истериками у младшей дочери. Правда, тогда в вечернюю жизнь нашей семьи мы внесли коррективы: папа, приходя с работы, не спускал Машу с рук, разговаривая с ней, обнимая и приласкивая.
Я ехала в машине, сидя за Алей, смотрела на ее затылок, на котором болтался вечный рыжий хвостик, и думала… Думала о том, что даже не представляю, где, в чем корни такой вседозволенности, такого нежелания и неумения контролировать себя, быть выдержанной и достойной… Я не знала, как росла эта рыжеволосая девочка. Не понимала, как ей помочь…
Вспоминала все случаи своих публичных слез…
Вот, помню, когда у меня на глазах моего щенка задавила машина, – плакала. Нет, рыдала.
Помню свои слезы при людях еще в родильном зале сразу после рождения и Егора, и Маши…
На похоронах дедушки… Уже когда гроб в могилу опустили, расплакалась…
Вот еще: однажды зимой шла по улице Прионежска, катила перед собой коляску, в которой спала годовалая Маша, вела за руку трехлетнего Егора и плакала, не стесняясь.
Я вышла тогда после очередного общения с чиновниками соцслужбы, где оформляла положенные мне на детей выплаты и где надо мной откровенно издевались, подхихикивая: «А теперь принесите нам справку про то, сколько заработал ваш муж за прошлый год… Он стоял на учете на бирже труда? Ну, принесите нам справку оттуда… Ну и что, что у вас двое маленьких детей? Есть распоряжение губернатора, и мы не можем отступить от буквы закона… Нет, мы не можем вам навстречу пойти. Если бы ваш муж, будучи мэром, шел навстречу всему городу, вы бы сейчас здесь не стояли…» Да… А я стояла, унижалась и пыталась добиться хоть каких-то выплат, потому что нам элементарно не на что было жить. Я не могла бесконечно скрывать от Андрея, который как семижильный вкалывал в Москве, что нам не хватает денег на лекарства для Маши… Я помню, как, выслушав эту отповедь от чиновницы соцслужбы, произнесла: