– Это наша победа! – не умолкал Николас по пути к машине. – Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.

Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а Николас, украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.

– Что-нибудь не так? – наконец спросил он.

Последовала ощутимая пауза.

– Нет, Николас, все в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и все это ради какой-то дурацкой игры.

– Папа… – хотел было возразить сбитый с толку Николас, но, взглянув на застывший профиль отца, замолчал.

Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, – одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.

– Папа, можно мне пойти к себе? – допив молоко, тихо спросил Николас.

– Как хочешь.

Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня, с его восторгом и новизной, оттенками и блеском, угасла в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его. Он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, Николас почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула.

– Ой, папа! – облегченно выдохнул он. – Я уж думал, ты не придешь.

– Я не забываю о своих обязанностях, Николас, – серьезно ответил консул.

– Папа, прости меня, если я виноват… – Мальчик с трудом сдерживал слезы. – Только… только я не знаю, что я сделал…

– Приготовься к молитве. – Консул занял свое обычное место и обнял сына за плечи. – Ты растешь, Николас, – тихо сказал он. – Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор… с тех пор, как твоя мать нас покинула. В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И тем не менее… – консул приподнял сведенные брови, – несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе.

Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы.

– Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость… Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, – бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен.

– Нет, папа, нет! – обретя наконец дар речи, крикнул Николас. – Это неправда! Как ты мог так подумать?!

Искаженное страданием лицо задрожало.

– Иногда достаточно какой-то мелочи, дитя мое. Небрежное слово… взгляд… случайный жест…

– Нет! Нет! – Николас почти кричал. – Я люблю тебя, люблю! Мама поступила с тобой отвратительно! Но я никогда тебя не брошу! Мы всегда будем вместе. – Истерически всхлипывая, дрожа всем телом, он поднялся с колен и бросился отцу на шею.

– Мой, мой мальчик, – пробормотал консул, крепко прижимая к себе эту легкую живую ношу. Он ощутил трепещущее, подобно птице, детское сердце, чье проникающее тепло растопило боль в его груди, и со вздохом закрыл глаза. Наконец, мягко отстранившись, он с ласковой улыбкой произнес: – А теперь помолись, дитя мое, и я тебе почитаю.