– Он принесет много вреда.

– Он это умеет делать.

– А сколько у него войск?

– Войск? – Молина не удержался от ироничной улыбки. – Последний раз, когда я его видел, у него под началом было четырнадцать человек, но, скорее всего, большинство из них уже его покинуло. У него нет ничего, кроме отваги, скверного характера и огня, который сжигает его изнутри.

– Значит, он не представляет собой опасности?

Андалузец пожал плечами.

– Как посмотреть… – сказал он. – Писарро сам по себе представляет более грозную силу, чем какая-нибудь Фламандская терция[31]. Терцию можно разгромить, а вот Писарро всякий раз возрождается из пепла.

Сквозь пыль, поднимавшуюся от сотрясавшейся земли по ту сторону грязных стен, которым пока удалось устоять, начал пробиваться слабый свет. Молина выпрямился и обвел долгим взглядом мертвую равнину, представившуюся ему полем битвы, которое предпочли покинуть даже мертвые тела.

Снежные вершины исчезли, поглощенные густым туманом, и на их месте виднелось только огромное бесформенное пятно – темное и угрожающее, – которое делало безжизненную пуну еще более мрачной.

– Эта страна для меня велика, – не оборачиваясь, сказал испанец. – Все такое безмерное – в высоту, в длину и в ширину, – что я ощущаю себя ничтожеством и словно бы теряю желание бороться… Я начинаю бояться, что никогда не доберусь до Куско…

– Доберешься, – уверенно отозвался туземец. – Однако нам лучше вернуться на Королевскую дорогу, потому что, пробираясь через горы, терпя холод и голод, мы почти не продвигаемся вперед.

– А как же люди Атауальпы?

– Они мне представляются наименьшим из зол.

Андалузец был того же мнения, поэтому они вновь пустились в путь, но теперь искали большую дорогу из тесаных камней: протянувшись на тысячи километров через горы, плоскогорья, глубокие долины, густые леса и суровые пустыни, она соединяла Кито и Куско, северную и южную столицы гигантской империи.

Пуна, расположенная на высоте больше четырех тысяч метров между двумя нескончаемыми цепями параллельных гор, была покрыта повсюду, насколько хватало глаз, невысокой, неровной желтоватой растительностью, вроде пучков короткой травы, которая с трудом пробивалась среди каменистых урочищ или черных валунов, заросших мхом, по которым бродили дикие стада гуанако[32].

Пыль, поднявшуюся вверх при сотрясении земли, мало-помалу прибивало мелким бесшумным дождиком, который с каждым часом усиливался, и двое путников были словно две точки, затерянные в бескрайности этого величественного безмолвного пейзажа, где, казалось, никогда раньше не ступала нога человека.

– Я «сын Грома», потому что мать родила меня в грозу в горах, и мы все так и рождаемся: выходим из утробы под грохот молний, наделены даром предвидения и способностью противостоять проклятиям Супая, духа зла…

Старик – корявый и скрюченный, как корневище виноградной лозы, приготовленное для костра, – сидел на корточках в глубине огромной зловонной пещеры, а снаружи дождь лил с такой силой, что, казалось, мир вот-вот окажется во власти нового Великого потопа.

– Я знал, что ты придешь… – добавил он после непродолжительного созерцания огня. – Уже несколько лет как предзнаменования пророчат наступление эпохи рабства, которой не будет конца. Раса, начало которой положил Манко Капак, погрузится в забвение, а миром будут править демоны, которые кажутся богами… – Он прервался и взглянул ему в глаза. – Но ты этого не увидишь. Ни ты, ни другой.

– Какой другой?

– Другой Виракоча, который находится среди нас.

– Другой Виракоча? – удивился Молина. – Я не слышал ни о каком европейце, который бы до меня прибыл в эту страну.