– А что, дядя, пахать на такой страхомордине небось можно?

Прежде чем отвечать всякой мелюзге, пастух выдержал достойную паузу.

– Эка хватил! Не-е. В пашне по ступицу завязнет. Весит не приведи господи, вон как рессоры просели, а колеса, вишь ты, с вершок шириной.

– А если в кузне широкие колеса склепать?

– Тогда, поди, можно, – важно согласился пастух, выдержав для значительности новую паузу. – Только ты это… Ты потише со страхомординой-то. Тут о позапрошлом годе в Дятлицах учителка кричала, что, мол, железный конь идет на смену крестьянской лошадке. Вот смеху-то было. А поп Варсонофий с дурна ума, не снесясь с начальством, взял да и возгласил принародно тому коню железному анафему. Целое дело вышло. Учителке-то ничего, а поп и доселе в Соловках огороды копает. Взыскан за мракобесие. Э, куда пошла!.. – Щелчком кнута пастух выгнал пегую коровенку из придорожной канавы и напустился на пастушонка: – А ты, раззява, чего ворон считаешь? Ты зачем сюда взят?

И звук подзатыльника положил конец дискуссии.

Двухаршинные колеса весело катились по брусчатке. Тряска почти не ощущалась – не то что на обыкновенных российских колдобинах, где вздумай только заговорить со спутником или укусить захваченный в дорогу пирожок – мигом отхватишь собственный язык вместо пирожка. Разговор тем не менее не клеился.

– Не угодно ли? – только и спросил по дороге флигель-адъютант, протягивая графу пачку сигар с изображением скачущего кенгуру. – Настоящая «канберра», прямо из Австралии.

– Благодарю, я привык к папиросам, – сухо отвечал Лопухин и в самом деле закурил, на чем разговор прервался и не возобновлялся до того момента, когда колеса экипажа захрустели по гравийным дорожкам Верхнего сада Петергофа.

В десяти саженях от парадной двери дворца экипаж остановился, шумно выпустил пар и глухо лязгнул какой-то металлической деталью. «Заслонка, – догадался Лопухин. – Гасят топку».

И действительно, жирный дымный хвост, чуть было не лизнувший пакостно стену флигеля, истончился и пропал.

– Соблаговолите подождать. Я доложу.

Лопухин вышел из экипажа, разминая ноги. Ждать пришлось недолго.

– Государь примет вас. Прошу следовать за мной в Чесменский зал.

– Барин, а мне куда? – подал голос Нил.

– Стой здесь, жди. Да слезь с запяток, садовая голова!

На фоне батальных полотен с горящими турецкими кораблями государь Константин Александрович производил невыгодное впечатление. Когда-то очень представительный, он теперь сильно исхудал, поседел и ссутулился. Простой гвардейский мундир также не добавлял императору величия. Велики были дела предков, и велико было зарево огня, повсюду пожирающего флот османов. Дела давно минувших дней словно бы укоряли государя, который по праву мог бы прибавить к Чесменскому залу Дарданелльский, и укор их был несправедлив.

На миг Лопухина охватила неуместная жалость, и он прогнал ее. Как можно выказывать жалость к самодержцу четвертой части суши с населением в триста миллионов душ? Жалеть придется Россию, когда через несколько лет или (не допусти боже!) месяцев императора не станет. Седьмой десяток все-таки уже на второй половине. Четверть века успешного царствования, четверть века благоденствия внутри страны и лишь две короткие успешные войны за ее пределами… Теперь это пределы России, и на Босфоре, и в Нарвике. Сделано многое, но… седьмой десяток на второй половине.

При вредной профессии это серьезно. И то сказать: кто из русских царей жил дольше? Одна Екатерина Великая, пожалуй, и то на один лишь год…

– Ваше императорское величество… – ниже, чем требовал придворный этикет, поклонился Лопухин.