Мы проехали или, лучше сказать, протащились еще верст восемь, нетерпение мое возрастало с каждым шагом усталых лошадей, которые хотя медленно, а все-таки подавались вперед.

– Да где же Москва? – спросил я наконец ямщика.

– Близехонько, сударь!

– Так что ж ее не видно?

– Да уж дорога такая, барин, вот по Смоленской, так мы бы уж давно поклонились матушке Москве, золотым маковкам: за семь верст вся как на ладоньке.

– А это что за лес такой? – спросил я. – Вот направо-то? Зачем он обнесен забором?

– Это зверинец, сударь!

– Зверинец!.. «Столичный зверинец! – подумал я. – О, да тут уж, верно, должны быть все дикие звери – и львы, и тигры, и барсы, а может быть, и слоны!..» А что, братец! – продолжал я. – Чай, этот зверинец очень велик?

– Да, сударь! Не скоро кругом объедешь.

– И много в нем зверей?

– Вестимо дело, как не быть? Лес заповедный.

– А какие же в нем звери?

– Да мало ли каких? Вот и зайцев много.

– Как! Только зайцы?

– А бог весть! Говорят, есть и лисицы, только навряд!

– Зайцы, лисицы!.. Боже мой, какое разочарование.

Вот наконец этот длинный зверинец без зверей остался у нас позади. Холмистые окрестности дороги, по которой мы ехали, продолжали заслонять от нас Москву, изредка проглядывали кое-где кровли домов, высокие колокольни приходских церквей, потом все исчезло снова, и голубые небеса сливались по-прежнему с густыми рощами, которые, не знаю теперь, а лет сорок тому назад, как зеленым лавровым венком, опоясывали всю нашу древнюю столицу. Мы проехали еще с полверсты, вдали забелелась церковь Святого Сергия, гораздо ближе поднялась перед нами красная колокольня Андроньевского монастыря, направо от дороги выглянул из-за рощи Головинский дворец, одно из тех великолепных зданий, которыми вправе гордиться наше отечество, налево показалось старообрядное кладбище, слобода, несколько отдельных домов, и вдруг беспредельная Москва всплыла и обрисовалась на обширном горизонте. Вот она – Москва белокаменная, вот она – родная мать и кормилица всей святой Руси! Колыбель православных царей русских, родина великого Петра, престольный град единодержавия, источника всей славы и могущества России. Вот он, этот живущий собственной своей жизнью, самобытный город, столько разрушенный до основания и всегда возникавший из пепла в новой красе и в новой славе нашей родины! Мой ямщик снял шляпу и набожно перекрестился: я невольно последовал его примеру.

– Вот, сударь! – сказал он, указывая на группу церквей и башен, которые подымались вдали из средины бесчисленных кровель. – Вон, сударь, Кремль, Иван Великий, святые соборы, терема царские!..

Правду сказал Пушкин:

Да, Москва, Кремль, Иван Великий – волшебные слова! Как сильно потрясают они душу каждого русского… Каждого?.. Полно, так ли? О, без всякого сомнения, ведь я называю русским не того только, кто носит русское имя, родился в России и по ее милости имеет хлеб насущный, – нет! Для этого необходимо еще небольшое условие… «У меня очень много родственников, – сказал однажды приятель мой Зарецкий, – да не все они мои родные. Тот мне вовсе чужой, кто зовет меня роднею потому только, что носит одну со мною фамилию, а кто истинно меня любит, тому не нужно быть моим однофамильцем: я и без этого готов назвать его родным братом».

Я не долго мог любоваться великолепной панорамой Москвы, вместе с приближением к заставе она спряталась опять за домами некрасивого предместья. Измученные пощади давно уже тащились шагом, а я шел пешком подле моей повозки, почти у самого въезда в Новую деревню, слободу, идущую от Рогожской заставы, я поравнялся с человеком пожилых лет, в сером опрятном сюртуке и круглой шляпе с большими полями. Опираясь на трость и волоча с усилием правую ногу, он едва подвигался вперед.