– Разве вы не чувствуете запаха дикарей? – спросила она, нахмурив свои все еще темные брови, и лицо ее снова сделалось строгим и неприступным. Она сказала: «The red man»[10].

На ее лице мелькнули отвращение и страх.

– Правда не чувствуете?

– Нет, – ответила Анжелика.

И невольно вздрогнула. А между тем воздух еще никогда не казался ей таким душистым, как на этой возвышенности, где аромат жимолости смешивался с ароматами цветущих садов, сирени и меда.

– А я часто чую этот запах, даже слишком часто, – сказала Сара Уильямс и покачала головой, словно в чем-то себя упрекая. – Пожалуй, я чувствую его всегда. Он беспокоит меня всю жизнь, следует за мной неотступно. Хотя нам с Беном давно уже не выпадало случая открыть огонь, чтобы защитить наше жилище от этих краснокожих змей. Но когда я была ребенком… и позже, когда мы жили в той хижине неподалеку от Уэльса…

Она замолчала и снова покачала головой, словно желая отогнать воспоминания о страхе и битвах, столь похожие друг на друга.

– Там было море… В крайнем случае можно было скрыться на островах. А здесь моря нет.

Они сделали еще несколько шагов.

– Правда здесь очень красиво? – сказала она, и голос ее утратил прежнюю категоричность.

Маленькая Роз-Анн, стоя на коленях в траве, собирала малиновые цветы водосбора.

– Ньюхэвеник, – прошептала старая дама.

– Земля весны, – подхватила Анжелика.

– Стало быть, вы тоже знаете? – спросила англичанка, устремляя на нее вмиг зажегшийся взгляд.

Глядя из-под тяжелых век, ее черные глаза вновь впились в Анжелику, эту иностранку, француженку, пытаясь прочесть ее мысли, что-то разгадать, найти объяснение, ответ.

– Стало быть, вы тоже любите Америку? – спросила она. – Но вы еще так молоды…

– Я вовсе не так уж молода, – запротестовала Анжелика. – Да будет вам известно, что моему старшему сыну уже семнадцать лет и что…

Смех Сары Уильямс прервал ее. Анжелика впервые слышала, как она смеется. Смех старой дамы, тонкий, непосредственный, как у маленькой девочки, обнажил ее крупные здоровые зубы.

– О да, вы молоды, – повторила она. – Да вы, моя дорогая, еще и не жили!..

– Неужели?

Анжелика почти разозлилась. Те двадцать пять лет, на которые миссис Уильямс была старше, наверное, давали ей право на покровительственный тон, но Анжелика полагала, что жила достаточно долго и ее судьба была достаточно интересной, чтобы она могла претендовать на знание жизни.

– Вы еще очень молоды! – безапелляционным тоном произнесла старая дама. – Ваша жизнь только начинается!

– В самом деле?

– У вас очаровательный акцент, когда вы говорите «в самом деле». Вы, француженки, такие счастливые! Вы как пламя, начинающее искриться и уверенно разгорающееся в темном мире, который вас не страшит!.. Вы только сейчас начинаете жить, разве вы этого не чувствуете? Когда женщина еще очень молода, на ней лежит тяжкий груз, ибо ей надо строить свою жизнь, надо зарекомендовать себя… Это очень тяжело! И она должна нести этот груз одна. Когда детство закончено, кто более одинок, чем молодая женщина?.. Но в сорок, пятьдесят лет можно начинать жить! Ты уже зарекомендовала себя, и больше никто не будет об этом говорить. И ты становишься свободной, как ребенок, и обретаешь себя… Мне кажется, я никогда не чувствовала такого удовлетворения, как в тот день, когда я поняла, что молодость прошла, наконец прошла. – Она вздохнула. – На душе у меня стало легко, сердце сделалось мягче и восприимчивее, и мои глаза увидели мир. Даже Бог показался мне дружелюбным. Я по-прежнему была одинока, но к этому я уже привыкла. Я купила у бродячего торговца два кружевных чепца, самых красивых, и ни гнев пастора, ни осуждение Бена не заставили меня отказаться от них. С тех пор я их и ношу.