Взмахом руки он отмел подробности о судьбе пленников, которые ему попытался рассказать Кантор.

По его словам, он и так знал подробности их пленения от Дарвина, мужа сестры их невестки, бесхарактерного малого, который скоро женится опять. «Но ведь его жена жива, – попыталась объяснить Анжелика, – или, по крайней мере, была жива, когда я в последний раз видела ее в Вапассу…»

Но Бенджамен Уильямс не стал ничего слушать. Для него все, что находилось по ту сторону северных лесов, в далеких недоступных краях, где одержимые дьяволом французы в облаках дыма от ладана точили свои ножи для снятия скальпов, принадлежало уже иному миру, и лишь очень немногие англичане и англичанки возвращались оттуда живыми.

– Постарайся хоть раз ответить честно, – сказала Анжелика сыну. – В моем наряде есть что-нибудь, что может их раздражать? Может быть, по их мнению, я одета неприлично?

– Вам следовало бы чем-нибудь прикрыть вот это место, – наставительным тоном изрек Кантор, показывая на небольшое декольте ее корсажа.

И они оба рассмеялись, как дети, под хмурым взглядом бедной Роз-Анн. В эту минуту одетые в синее служанки внесли в комнату большую деревянную лохань, схваченную медными обручами, и множество кувшинов дымящегося кипятка. Высокий юноша, серьезный, как пастор, вывел из комнаты Кантора, который напустил на себя такой же чопорный и озабоченный вид, совершенно не вяжущийся с его свежим юным лицом.

Зато служанки, миловидные девушки, румяные от работы в полях, вели себя куда менее церемонно. Теперь, вдали от сурового ока своего старого хозяина, они охотно улыбались и с горящими глазами разглядывали наряд Анжелики. Приезд этой знатной французской дамы был событием чрезвычайным, и они с жадным вниманием изучали каждую деталь ее весьма скромного туалета и ловили каждый ее жест. Что, впрочем, отнюдь не мешало им заниматься своим делом: одна из них принесла в деревянной миске мыло, другая – нагретые у очага полотенца.

Анжелика занялась ребенком. Оказавшись в доме Уильямсов, она больше не удивлялась легкой тупости маленькой англичанки. Пожалуй, надо вспомнить ту атмосферу, что царила в Ла-Рошели… но здесь, кажется, все обстояло значительно хуже!

Однако, когда пришло время одеваться и Анжелика уже хотела подать Роз-Анн приготовленное для нее темное платье, эта робкая девочка вдруг взбунтовалась. Ее пребывание среди французов нанесло ее душе непоправимый вред; хотя она и прожила у них недолго, она погибла навеки, – по крайней мере, так сказал бы его преподобие пастор. Ибо она вдруг с силой оттолкнула поданное ей унылое одеяние, повернулась к Анжелике и, уткнувшись лицом в ее грудь, горько зарыдала.

– Я хочу надеть мое красивое красное платье! – вскричала она.

И, словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, откуда у нее взялся этот мятежный дух, она несколько раз повторила эту фразу по-французски. Служанки были потрясены. Нечестивый язык в устах одной из Уильямсов, бесстыдное проявление гнева и упрямства, явное кокетство – все это вызывало ужасное замешательство и не предвещало ничего хорошего.

– Миссис Уильямс ни за что этого не позволит, – нерешительно сказала одна из служанок.

Очень прямая, очень высокая, очень худая, величественная и представительная, Сара Уильямс устремила тяжелый взгляд на свою внучку, а заодно и на Анжелику.

Ее позвали, чтобы разрешить спор, и, по-видимому, она полагала, что он может разрешиться только полным отказом от любой точки зрения, которая не совпадала с ее собственной.

Никто не олицетворял праведность и воздержание лучше, чем эта высокая женщина, которая вблизи выглядела весьма впечатляюще в своем темном платье с белым плоеным воротником, охватывающим ее длинную стройную шею.