Прими труды и тяготы войны, ведущейся во имя Твое, Господи, дабы свершился суд Твой, дабы стереть с лица земли врагов Твоих, дабы сокрушить идолопоклонников, которые не признают Тебя, еретиков, которые глумятся над Тобой, равнодушных, которые пренебрегают Тобой. Пусть только те, кто служит Тебе, имеют право жить. Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое!

Я, служитель Твой, возьму оружие и положу жизнь свою ради торжества Твоего, ибо Ты для меня все».

Эта страстная и жестокая молитва так явственно звучала в их сердцах, что Анжелика почувствовала, как в душу ее закрадывается какой-то необычный, неясный страх.

Она его понимала, она отчетливо сознавала, что для этого человека имеет значение только Бог.

Сражаться за собственную жизнь?.. Какая насмешка! За свое имущество?.. Как мелко!

Но во имя Бога? Какая славная смерть и какая высокая ставка!..

В его сердце бурлила горячая кровь его предков-крестоносцев. Она понимала, из какого источника человек, который положил здесь это оружие, поочередно утолял и питал свою жажду мученичества и самопожертвования.

Она представляла себе его со склоненной головой, находящегося мыслями где-то далеко-далеко, отрешенного от своей жалкой умерщвленной плоти. Здесь он общался с Богом после трудных военных походов, тяжелых сражений и учиняемой его войском резни, когда разящие руки ломались, ибо наносили слишком много ударов, губы запекались, ибо в пылу схватки воины не успевали перевести дух. Он приносил на этот алтарь радость от своих триумфов, возносил молитвы о даровании побед, жертвовал своей гордостью, приписывая всю заслугу ангелам и святым, которые даровали воинам силу и доблесть.

«О мушкет, оружие священной войны, верный слуга, бодрствуй у ног Царя Царей, пока не настанет твой час прогреметь за Него!

О благословенное оружие, освященное, благословенное тысячу раз, красивое в честь Того, кому ты служишь и кого защищаешь, бодрствуй и молись, и да не одолеют тебя те, кто ныне зрит тебя.

Пусть те, кто ныне взирает на тебя, поймут, что ты означаешь, и прочтут в тебе то послание, которое я им кричу!..»

Горло Анжелики сдавил страх.

«Это ужасно, – подумала она. – На его стороне ангелы и святые, тогда как на нашей…»

Она бросила растерянный взгляд на мужчину, который стоял с ней рядом, на своего мужа, и сердце ее подсказало ей ответ:

– На нашей… на нашей стороне любовь и жизнь…

На освещенном мерцающими свечами лице Жоффрея де Пейрака – авантюриста и изгоя – читались горечь и насмешка.

И все же в этот миг оно было невозмутимо. Он не хотел пугать Анжелику и не хотел давать инциденту точного мистического толкования, однако он тоже понял, что означает оружие, положенное на алтарь.

«Какое суровое заявление!.. Между мною и вами – вечная война. Война на уничтожение».

Между ним, одиноким, и ими, которым дана любовь, будет война… всегда!

Наверное, сейчас, лежа в лесу на земле лицом вниз, он, иезуит, священник-воин, ясно видит их своим мысленным взором, их, выбравших земные радости этого мира, этих двоих, стоящих бок о бок перед крестом, взявшись за руки.

Горячая ладонь Пейрака сжала похолодевшие пальцы Анжелики. Он еще раз почтительно склонил голову перед дарохранительницей, затем медленно отступил, увлекая жену к выходу из часовни, сверкающей и благоухающей, варварской и мистической, пылающей и жаркой.

Снаружи им пришлось немного постоять, чтобы прийти в себя и вернуться в этот мир, с его ярким солнцем, жужжанием насекомых и запахами индейской деревни.

Испанцы, по-прежнему готовые к бою, настороженно оглядывались по сторонам.