И действительно – на следующий день, едва только на землю пали ранние зимние сумерки, на горизонте поднялись высокие и крепкие стены Скоррде, за которыми виднелись крыши дворцов и усадеб, и возница, спеша поскорее добраться до города, хлестнул лошадей.

Улицы столицы были тщательнейшим образом выметены от снега; праздные зеваки, разодетые один богаче другого, в изумлении останавливались, завидев въехавшую в распахнутые ворота необычную процессию: чёрная тюремная карета в окружении почти почётного эскорта, а следом – обрешечённая со всех сторон телега с закованным в колодки и, разумеется, ошейник, магиком.

Отодвинув закрывающую окно шторку, я, раскрыв рот и не обращая внимания на любопытствующие взгляды зевак, жадно рассматривала такие знакомые с детства улицы: широкие и узкие, прямые как клинок и извилистые, словно виноградная лоза, окружённые плотно прижавшимися друг к другу двухэтажными добротными домами под черепичными крышами или, наоборот, расступающимися в выложенные брусчаткой площади. Живописно усыпанные серебрящимся снегом сады и парки, шумные базары, богатые и вычурные ресторации – суть те же харчевни, но для публики много более почтенной и благообразной. Кан, обычно равнодушный к проносящимся за окном пейзажам, тоже не удержался, отдёрнул шторку со своей стороны и приник к стеклу.

Скоррде был прекрасен на фоне всех прочих имперских (и не только) городов ровно так же, как прекрасна бывает жемчужина в сравнении с обыкновенным, окатанным морскими волнами голышом. Он влюблял в себя с первого же взгляда, словно придворный щёголь, не оставляя увидевшему его ни малейшего шанса остаться равнодушным. И, подобно всё тому же щёголю, сам оставался при этом бесстрастен и безжалостен к попавшим под его чары.

Меня обуревали двойственные чувства от возвращения. На первый взгляд, за годы, прошедшие с моего побега отсюда, столица совсем не изменилась, но это было обманчивое впечатление. Город, некогда служивший прибежищем для всех: талантливых мастеровых, ушлых купцов и даже безродных клошаров, теперь был наводнён сплошь нобилитетом. Исчезли с центральных улиц ремесленные мастерские, не стало прячущихся в тени близко прижавшихся домов попрошаек, запропастились куда-то многочисленные лоточники и бродячие артисты. Скоррде был вылизан и вычищен до блеска от всего, что, по мнению императора, портило его облик – и вместе с тем лишился того неуловимо витавшего в воздухе духа прежнего города, открытого для каждого жителя Империи, невзирая на сословия.

Прогрохотав колёсами по брусчатке, карета въехала в обрамлённые белокаменными опорами кованые ворота. По сторонам потянулись геометрически правильно остриженные кусты и деревья, а за переплетениями нагих ветвей вознеслись очертания огромного трёхэтажного здания с флигелями.

Карета, дёрнувшись, остановилась перед высоким мраморным крыльцом, дверца распахнулась, и в проёме появилось раскрасневшееся с мороза лицо Дашика.

– Приехали, хворые. Выходите, – ухмыльнулся гвардеец, галантно подав мне руку. – Тут мы и распрощаемся. Дальше за вами дворцовая стража присматривать станет.

На крыльце мялся с ноги на ногу, пытаясь согреться, невысокий, закутанный в меховой плащ человечек с длинным крючковатым носом и сальными, давно не стрижеными волосёнками.

– Кого тут Прародитель послал мне на голову на ночь глядя? – ворчливо проскрипел он и презрительно сморщился, едва только гвардеец подвёл нас к нему. – Ну и вонь! Вас что, год в баню не пускали?

– Ты для начала хоть половину названного срока в застенках башенных продержись, светскую беседу с палачами поддерживая, – тотчас взъярилась я в ответ – человечек уже одним только своим видом вызывал у меня стойкое отвращение, а уж после этого брезгливого комментария и подавно; не будь на мне ошейника – испепелила бы его на этом самом месте, не задумываясь. – А потом посмотрим, сумеешь ли собственное амбре от аромата роз отличить.