Одним словом лакей этот неплохо устроился. Только одно свербит. Зависть проклятая покоя не дает, просто гложет, будто голодные кошки изнутри скребут, царапают, ночью ни сна, ни отдохновения от нее. Ленин, сущий ерготун, трех слов по-русски внятно не вымолвит с недомерком Троцким на автомобилях с царского гаража разъезжают, с Коллонтай да Арманд гуляют, шампанским щи запивают, как простой водой из-под водопроводного крана. А грабить – грабят все подчистую, и царские дворцы, и купеческие лавки – а в них товаров телегой не свезти – и, прости Господи, с икон золотые оклады по церквям обдирают, как некогда бусурмане в татарское нашествие, и даже с крестьянина-лапотника последние порты из самотканого полотна – вроде незавидная вещь – и то снимают. А ты как воробушек в зимнюю погоду, клюнешь зернышко и рад, жмешься у окошка, перышки топорщишь, чтоб согреться, а тепло-то там, за стеклом, у натопленной печи, да кто ж тебя туда пустит погреться.

Вот при таких мыслях они и встретились – солдат и лакей, которого солдат стал величать Землячком. Имени его солдат не вспомнил, да и не старался, и дел с ним никаких иметь не намеревался, знал, что Землячок этот – ера, то есть дрянь, человечишко самого последнего разбора, плут и мошенник, развратный шатун и пройдисвет, но по нынешним временам кого не возьми, каждый таков, а этот все-таки с одних краев, в неприютном чужом городе какой-никакой, но свой, а на своего и глянуть и плюнуть приятней.

Землячок же смотрит – солдат, вроде бы знакомый, небрит, шинель измята, по роже видно, что выпить – только дай. Спознались – мол, односельчане. Вроде как толку с этого никакого, а вот скажи ты, даже приятно. И говор свой, ветлужский, любо-дорого послушать, это тебе не с петербургскими дамочками язык ломать, говори как есть, как сызмальства привык.

Завел Землячок солдата в дешевую забегаловку – не в ресторацию же его, вахлака, тащить – взяли из-под полы пол-литра хлебного вина (сухой закон еще, по недосмотру, отменить не успели), сели, выпили, как и положено землякам, потолковали о погоде, царя Николашку помянули недобрым словом, жену его, немку худосочную, нервную, то да се, солдат и рассказал Землячку о том, как помог одной субтильной дамочке саквояж донести до вокзала. А тот саквояж – полнехонек «камушков» и не мелочь какая, все «крупняк», так и сияют, аж глазам больно.

Как только солдат все это выболтал, Землячок сразу «смикитил», что речь о бриллиантах балерины Кшесинской, о них уже давно слух шел, что, мол, уплыли из-под носа у Ленина и у Троцкого, хотя он и в пенсне. Расспросил Землячок солдата поподробнее о разных деталях и околичностях и говорит ему:

– Ну вот что, друг ты мой сердечный, таракан запечный. Дамочка эта, про которую ты мне рассказываешь, персона известная, балерина императорских театров. У нее особняк, что царский дворец, его сам Ленин с Троцким грабят, а дамочка-то оказалась отчаянная, с норовом, сбежала с бриллиантами, поминай как звали. И ежели не зевать, мы бы могли их к рукам прибрать, а на эти «камушки» до скончания дней можно водочку попивать без заботы и печалей, коли перебраться к примеру, скажем, в Париж, там в ресторациях блюда разные заморские и насчет женщин искать не приходится, сами в очередь стоят, предложение делают, все в чулках и с манерами.

– Нет, – отвечает солдат, – мне в Париж и даром не надобно, я уж который год домой в деревню никак выбраться не могу. В Париже этом, я слыхивал, от скуки и беспросветной глупости лягушек едят, нам это не с руки.