Алитэ стояла, всматриваясь в отражение Луны в серебряной воде округлой миски, держала ту на высоте груди, длинные темные волосы ниспадали прямыми прядями – и впрямь ли не отводила взгляд от светлого отражения или уснула так, загипнотизированная, она – и какоморфный вавилонянин, только что она стояла сама, босыми стопами на деревянной палубе, ноги сгибались, прежде чем свинья заколышется, вперед, назад, в стороны, Луна не выплеснется из миски, не имеет права, они плывут на одной волне.

Авель кашлянул, господин Бербелек поднял глаза. В какой-то момент, пока они не смотрели, из своей кабины вышла библиотекарь академии. В неподвязанном гиматии, с надгрызенным яблоком в ладони, теперь она глубоко вдыхала свежий ночной воздух, опершись спиной о дверь. Гистей стоял от нее справа, рядом, но, конечно, она наблюдала не за ним, а за устроенной Амитаче мистерией воды и Луны. Иероним на миг перехватил взор неургийки: трезвый, сосредоточенный взгляд.

– Х-х-холодно, помри оно все, – пробормотал Авель, стуча зубами, и скрылся в своей кабине.

– Долго ли еще? – спросил господин Бербелек.

Амитаче подняла руку, широкий рукав темного платья сполз вниз.

– Тише, прошу.

Может, сыграл свою роль этот претенциозный ритуал, и Алитэ сумела наложить на себя столь сильную морфу физиологии, а может, подействовали зелья Портэ – в любом случае, назавтра морская болезнь исчезла без следа. Обед девушка съела с изрядным аппетитом, выказывая искренний интерес к Забахаю, усердная адептка искусства флирта и соблазнения. Шулима послала Иерониму понимающую улыбку; тот не ответил, как всегда сидел молча. Впрочем, и так сразу же возникла громкая ссора между Вукатюшем и Гайлом Треттом. Как можно было понять из проклятий этого последнего, он обвинял гота в гнусных намерениях относительно своей жены. Купец сперва реагировал смехом, что еще сильнее раздражало господина Третта; тот бросился на гота через стол. И снова капитану пришлось вызывать дулосов, те развели драчунов по их кабинам. Остальные пассажиры следили за инцидентом с едва скрытым весельем; даже сама госпожа Третт с трудом сдерживала смех.

После обеда Азуз Вавзар собрал желающих на короткую экскурсию по аэростату. Авель и дети Треттов постарались, конечно, сунуть нос в каждый закуток свиньи; Урчу и Иерониму хватило и визита в макинерию. Помещение было тесным, как и все на аэростате, и при этом почти полностью занятым сложным артефактом из металла, ликота и твердоморфированного стекла, непрестанно трясущимся – именно от него по аэростату растекалась эта раздражающая дрожь. Изнутри конструкции доносились шипение, бульканье, писки и удары, будто в тех трубах, ящиках и ретортах носилось стадо разъяренных даймонов. Вошедшие – а Вавзару пришлось сперва отпереть полдюжины засовов и защелок – не стали закрывать за собой дверь, поскольку сразу же изошли потом, температура и влажность были достойны римских бань.

Капитану пришлось повысить голос, чтобы его услышали, южный акцент в его разбавленном греческим окском сделался еще более отчетлив. Слова свои он обращал к самым младшим, объясняя все совершенно как детям, склонившись и чуть не на корточки присев перед маленькими сыновьями Треттов:

– Вся Материя состоит из четырех элементов: Огня – пироса, Воды – гидора, Воздуха – аэра и Земли – ге. Для объектов земных – в отличие от тел небесных, о которых говорят, что те состоят из некоего пятого элемента, пемптон стойхейон: ураниоса, эфира – для объектов земных естественным состоянием является покой. Всякий предмет стремится занять соответствующее ему здесь место: катящийся камень, падающий дождь, возносящийся дым. Земля тяготеет к самому низу, над ней Вода, над ней Воздух, над ним Огонь. Вы наблюдаете это всякий день. Бросьте камень в озеро – и он погрузится на самое дно. В закрытом сосуде вода всегда опустится вниз, воздух соберется наверху. Огонь же стремится вверх, сквозь воздух. Это – естественное движение. Но бывает и движение неестественное, вынужденное, что продолжается лишь столько, сколько длится принуждение: движения людей и зверей, движимые ими предметы. Человек, как единственное существо, понимающее суть реальности и могущее гнуть ее по своему желанию, способен менять Форму не только себя самого, но и других объектов: ремесленник, превращающий кусок земли в кувшин, агроном, создающий новые виды растений. Их, обладающих исключительно одаренной волей, мы зовем демиургосами, керос гнется под их усилиями особенно легко. Тех, кто в силах навязать Материи окончательные Формы, к которым она с этого момента станет стремиться даже при отсутствии воздействия, навсегда пойманная в сети нового совершенства, – тех мы зовем текнитесами. Текнитес Воздуха изменил здесь морфу небольшого количества пойманного аэра таким образом, что теперь его естественным состоянием стало движение, как движение звезд и планет, и он отныне кружит бесконечно, надувая паруса ветряка. Ветряк же принуждает аэростат двигаться вперед, и, пока он крутится, «Аль-Хавиджа» в силах лететь даже против воздушных течений. Еще проще, чем Воздуху, Форму эфирного движения можно навязать Огню, но пирос почти невозможно использовать в устройствах. Эфир же невозможно притянуть к Земле и включить в некую макину; правда, говорят, что его умеют использовать лунники. В четвертом веке Александрийской Эры Герон из Александрии сконструировал подобную паровую макину, но ее приходилось постоянно подогревать, кипятить воду и кормить огонь. А наш автоматон называется пневматоном, его изобрел великий воденбургский софистес Ирэ Гаук, вы, верно, о нем слышали. Говорят, в Гердоне пневматоны используются и для передвижения поверхностью Земли, хотя это наверняка не так выгодно и намного медленнее, чем путешествие на спине животного или в экипаже. Так и пневматоновые морские суда более медленны и менее надежны, чем суда, которые ведут демиургосы и текнитесы Воды и Воздуха. А значит, в конечном итоге именно Форма человека, антропоморфа, всегда побеждает.