Леонид Андреев увлекался творчеством и идеями немецкого философа Ницше, а высказанная им идея о выдающейся личности, которой позволено распоряжаться жизнью других людей, получила в те времена в обществе новое философское оправдание. Привлекательность этой теории требовала нового, художественно-нравственного отпора. Поэтому неслучайно Андреев обращается к этой теме: в рассказе уже произнесен приговор новой идеологии.

В 1880-1890-е годы в обществе много говорили о близости гениальности к безумию, обсуждая теорию Ч. Ломброзо. С подачи немецкого публициста Макса Нордау появился даже термин «нервное вырождение поколения». На что писатель Антон Павлович Чехов отвечал: «Никакого вырождения нет. Нет и “нервного века”, но мы все страдаем неврастенией. Она явилась оттого, что мы попали в непривычную для себя обстановку. Наши отцы землю пахали и кузнецами были, а мы в первом классе ездим и в пятирублевых номерах останавливаемся…»

Сумасшествие – это расплата за нарушение всеобщего нравственного закона. Именно этот вывод можно сделать, прочитав рассказ «Мысль». Психическое заболевание связано с потерей веры в силу и точность мысли, как единственной спасительной реальности. Оказалось, что кроме рационального мышления в человеке имеются еще и иррациональные силы, которые бессознательно взаимодействуют с мыслью, определяя ее характер и течение. Так и в рассказе: мысль, еще вчера послушная герою, вдруг изменила ему, обернувшись кошмарной догадкой: «Он думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И сейчас сумасшедший…»

Три таких самобытных, талантливых и уже в силу своего таланта – таких разных русских писателя. И три своеобразных ярких произведения, которые издательство «Художественная литература» решило собрать в одном сборнике, надеясь, что он непременно заинтересует российского читателя.

Ведаясь промеж собою, в кругу людей, коим уже родом и судьбою назначено жить белоручками, мы удалены участием своим от жизни чернорабочей. Жизнь простолюдина кажется нам чрезвычайно однообразною, незанимательною: всем помышлениям указан тесный круг; вечные заботы о насущном хлебе; нет потребностей, кроме сна и пищи; нет доблести, кроме случайной; есть добродетель, покуда нет искушения, а нет искушения – где нет кабака.

Нельзя спорить против этого, нельзя и согласиться безусловно. Человек всё один и тот же; отличается один от другого либо тем, что бог ему даст, – и этот дар даруется не по сословиям; либо тем, что приобретешь наукой и образованием, – и если это собственность высших сословий, то по крайней мере способность, восприимчивость к тому всюду одинаковая; либо, наконец, отличается один от дру-того кафтаном – и это различие, бесспорно, самое существенное, на котором основано многое.

В малоземельных губерниях наших значительная часть населения зарабатывает хлеб свой на чужбине и возвращается домой только временно, почти на побывку, принося с собою деньги на хлеб, на подушное и на другие нужды. В близких от столицы губерниях крестьяне уходят только на лето, а зимою или бывают в извозе, или занимаются ремеслом, или же, наконец, лежат на печи; но из дальних губерний работники уходят на два, на три и более года, не только в столицы, но и во все концы царства; симбирцы, владимирцы, ярославцы строят дома в Уральске, Оренбурге, Омске и Тобольске. Во многих малоземельных губерниях большая часть господских имений на оброке, мужики ходят по всей России и одни только старики, бабы и дети сидят дома. Тысячи плотников, столяров, половщиков, каменщиков, штукатуров, печников, кровельщиков рассыпаются оттуда ежегодно по всей России; крестьяне целыми селениями держатся по наследству промыслов, к коим привыкли уже деды их. Целые деревни тверитян или новгородцев бывают летом в Питере штукатурами, а зимою сапожниками; привозят товар свой каждую весну, когда идут на работу обозами в северную столицу нашу, отдают сапоги нипочем, лишь бы выручить зимние харчи, и эти-то обозы наполняют знаменитые лавки Щукина двора, где готовые и на вид порядочные сапоги можно купить за целковый, то есть дешевле, чем в Петербурге обходится самый товар.