Музыка – прекрасная, неожиданная, классическая, авангардная – вызывает желание разметить ее как метагеографическое пространство, обладающее структурой, скрытой «пружинной» энергией, некоей энтропией. Музыка увеличивает, расширяет любое пространство, но так, что это пространство оказывается внутренним, глубинным, потаенным.

Напряженность ментальных пространств, вторгающихся друг в друга, взаимодействующих, отталкивающихся, проникающих. Эта напряженность не внушает доверия к ландшафтам, приоткрытым для отдыха, расслабления, всевозможного участия и приятия. Но в не меньшей степени стоит говорить о необходимости, об участии ландшафтных участков, фрагментов напряжения в порождении новых, аффектированных пространств, нацеленных на расслоение, расширение, раздвижение мест, не видимых, не чувствуемых до того как географических образов.

Звуковой ландшафт принимает на себя и в себя те образы мира, которые кажутся наиболее мягкими, естественными, органичными. Он становится, развивается, формируется как поле простейших рецепций, реакций, переживаний, призванных «округлить» первоначальное пространство экзистенции, придать ему непосредственную топографическую образность.

В пространстве музыки сочетания мест-мелодий, мест-контрапунктов приводят к резким, как бы внезапным изменениям образов-направлений, образов-дорог, своего рода Дао всего музыкального ландшафта. Рельеф музыки есть построение звучания, звука, с одной стороны – а, с другой – предвосхищения слуха, слуховых ожиданий, внутренних слуховых образов, ориентированных на ритмические колебания воздуха, как «овраги», «равнины», «горы», «долины». Музыку можно отнести к пограничной геоморфологии образов воздуха, как бы застигнутых на месте / местах звуковых «преступлений».

Сквозь пелену, завесу мира. Взгляд из сарая сквозь кисейную занавеску от мух – вовне, в открытый мир открытой двери. Все события, действия жаркого летнего дня: ветерок, далекие крики, металлический стук, лай собаки, фрагменты разговора, сосредоточенный ребенок в песке – предстают не только сценой далекого, отдаленного пространства, но шевелящимся, двигающимся временем, обретающим свои точные пространственные координаты благодаря дверной кисее, занавеске, легко колыхающейся. Так достигается отсутствие самого мира; вернее, он темпорально обретается как свое собственное рас-стояние.

На ветке времени. Наручные часы, висящие на ветке мертвой сухой яблони. Буквально физически ощущаешь, как в ажурном прозрачном воздухе висит время, оно стоячее, почти остановившееся, и оно не состоит из мгновений; это густой, жутко плотный, сверхплотный кусок пространства, его «черная дыра».

Геофотография «назначает» образы конкретного, подробного Бытия на места, бывшие не занятыми какими-либо осмысленными, заполненными пространствами. Суть ее – в занятии привычных, традиционных ландшафтов силами эсхатологических световых пространств, не подозревающих о всемирном тяготении банальных, пыльных, статичных мест друг к другу.

В проблеме ассоциативного ландшафта можно увидеть смешение очевидных психологических ракурсов и подходов с естественнонаучной пытливостью, даже – парадигмой. Здесь стоит обратить внимание на то, что сам ландшафт признается вполне воображаемым конструктом, однако его репрезентации должны выглядеть весьма по-позитивистски и материалистично. Нет ли в таком случае ментального разрыва между действительным местом (место-как-оно-есть) и пространством, обеспечивающим, заключающим в себе состояние и событие этого места?