Отец вновь любезно поклонился:

— Прошу к столу, ваша светлость.

Кажется, у нас у всех к ночи будут болеть спины. Не помню, чтобы за всю жизнь мы столько кланялись. Но сейчас я мечтала устать так, чтобы уснуть, едва коснувшись головой подушки. Чтобы не думать.

Не думать. Иначе сойду с ума.

Я нашла глазами Индат, посмотрела в ее напряженное лицо. Она украдкой смотрела на Марка Мателлина, и я видела ужас, отразившийся в ее черных глазах. Она полностью разделяла мои чувства.

Мателлин опустился на стул, который подобострастно придерживал его раб, с выдохом откинулся на спинку и посмотрел на отца, словно давал позволение сесть и нам. Но отец не спешил. Едва заметно качнул головой:

— Угодно ли вашей светлости, чтобы моя дочь села рядом?

Внутри все замерло. Я прятала глаза, но все равно подсматривала украдкой. Замечала, как на лице имперца презрение сменяется желчной гримасой:

— Боюсь, что этикет этого не позволит, господин Орма. Я уже женат.

5. 5

Отец все же не сдержал эмоцию. По его суровому лицу пробежала едва различимая нервная волна. Заметная для меня, для мамы, но едва ли ее уловил Мателлин. К счастью.  Я бы не хотела, чтобы этот чванливый имперец получил лишнюю возможность унизить нас. Казалось, он только и выискивал поводы.

Мы, наконец, сели за стол.  Я боялась коснуться приборов, понимая, что трясутся руки. Это будет слишком заметно. Как же я не хотела показывать свое волнение, свой страх. Мама всегда говорила, что ничего не боятся только дураки. Я разделяла это мнение, но что-то внутри восставало: этот человек не должен видеть моих слабостей. Этот обед станет пыткой.

Рабы внесли блюда, расставили на столе. У меня замирало сердце — мама позволила себе невероятную расточительность. Я давно не была ребенком и понимала цену деньгам. Я трезво смотрела на возможности нашей семьи, осознавала, что капиталов попросту нет. Но взгляд снова и снова скользил по срезанным орхидеям, украшавшим вазу в центре стола. Они дороже денег. Мама не могла надышаться на эти цветы. Всегда уходила в оранжерею после размолвок с отцом. Нет, она не плакала, никогда не плакала. Раньше мне казалось, что не умела вовсе. Но теперь я понимала, что слезы были роскошью. Слезы размягчали. Она боялась дать слабину, сломаться. И сейчас эти цветы казались последней каплей, жестом отчаяния. Мама пожертвовала самым дорогим ради человека, который нас презирал, которому было все равно.

Повисло гнетущее молчание. Мы не имели права притронуться к блюдам раньше высокопоставленного гостя, и ждали, пока он с кислой гримасой разглядывал стол. Чем дольше я находилась рядом с этим напыщенным чужаком, тем больше и больше проникалась какой-то затаенной лютой ненавистью. Настолько сильной, что становилось страшно. Я будто задыхалась в его присутствии, словно он своей прихотью перекрывал кислород. И мысль о том, что я должна буду уехать туда, где все, все такие же как он, просто убивала меня. Разве можно среди таких людей жить, дышать?

Наконец, Мателлин щелкнул пальцами, подзывая раба, и указал кивком на блюдо с закуской. Тот потянулся, положил в тарелку своего хозяина маленький панцирь горной черепахи с рубленым мясом, налил вина и отошел за спинку стула.

Отец сидел бледный, закаменевший. Они оба были застывшими, он и мама. Наши рабы не прислуживали за столом, мы всегда справлялись сами. И не считали это чем-то возмутительным. До этого момента. Но выставить перед высоким гостем неуклюжих необученных рабов казалось еще худшей идеей, чем вовсе обходиться без них.