– Есть. Крысы. – Я поежилась. – А эти тоже переносят всякие болезни?

– Да, но вам ничего не грозит – я же его сжег!

– Сжег?!. – Я вспомнила голубую шерстку с оранжевыми пятнышками. Фиолетовая морщинистая кожа на мордочке, правда, оставила не самое приятное впечатление, но все равно стало как-то не по себе.

И тут мы услышали, как чей-то хрипловатый, безжизненный тихий голос проговаривал как заведенный:

– Яся… Такая девочка хорошая. Понимаете… Такая… девочка…

– Простите, что я вас побеспокоила, – раздался голос Джулианы, непривычно мягкий.

Она стояла на пороге какого-то дома – те же обугленные бревна, из щелей треснувших ступенек покосившегося крыльца выбивались пучки серой травы и несколько тех самых цветочков, которые я окрестила «маргаритками». Что-то маленькое и пушистое, на этот раз ярко-оранжевое, шмыгнуло из приоткрытой двери и скрылось под крыльцом.

Женщина, с которой разговаривала журналистка, была уже немолодая. А может, просто выглядела так? Худая, сгорбленная, в шерстяном сером платье, черных перчатках без пальцев и выцветшем платке непонятного оттенка. У ее ног стояла деревянная кадка с огромными лопухами на мясистых стеблях с красноватыми прожилками. Я отметила, что одеты Джулиана и эта женщина были практически одинаково. Смотрелось очень органично, но мне это не понравилось. И Брэндону, кажется, тоже.

– Старшая моя… музыке училась, у маэстро Зорго Цума. Мой отец еще был жив, дед ее. Дудочку ей на день рождения сделал. Маэстро Цум отца уважал. – В голосе женщины были и гордость, теплота, и… горе… – Понимаете… Нам не положено толком учиться, но моя девочка была настолько талантливой, что… маэстро Цум взялся ее учить, в память о моем отце.

– А… ваш отец? – тихо спросила Джулиана.

– Он делал инструменты. Деревянные. Дудочки, воги, айлы… А прадед, мой дед, был настройщик. Так он рассказывал, будто его дед настраивал рояль у самого императора, во дворце. – Женщина говорила машинально, смотря перед собой мутным взглядом, ни к кому особо не обращаясь. – А Яся… Ясенька… она… простите… простите меня…

Слезы текли беззвучно, а в легких просто не осталось воздуха от судорог, вызванных рыданиями. И от этого беззвучного плача стало жутко и страшно. Я зачем-то вспомнила мальчишек – холод сковал позвоночник, перехватило дыхание и захотелось немедленно вернуться и узнать, где все: мама, отец, мальчишки, Ричард…

– Его найдут, – уверенно и сурово сказала Джулиана, – найдут и убьют.

Женщина отрицательно покачала головой:

– Кто ж искать-то будет? Кому мы нужны?

Тут наследник отмер и решительно направился вперед.

– Я обещаю вам, что виновник будет найден, – склонил он голову перед женщиной…

– Она ведь платья синие никогда не носила… Их же вообще никто не носит…

Похоже, женщина так и не поняла, что перед ней появился еще кто-то. А я… Я позвала Ирвина. Вот с ним у меня получалось связаться всегда. Целитель появился и прогнал нас.

– Вас к этой несчастной зачем понесло? – строго спросил у подавленной Джулианы наследник.

Тут Ирвин посмотрел на нас недовольно – и нам сразу захотелось испариться. Мы, не сговариваясь, зашагали по дороге. Шли довольно долго, в полной тишине – каждый думал о своем. Наконец мы дошли до реки, разрезающей город надвое. Она величественно и неторопливо текла из вчера в завтра, смывая все: и скорбь, и радость. Первой молчание нарушила Джулиана:

– Я дала себе слово. Если соберусь писать о чем-то, то всегда буду проверять информацию. Лично. Всегда.

Девушка смотрела на воду, крепко обняв себя за плечи, вцепившись пальцами чуть выше локтя так, что побелели костяшки. Ветер с реки развевал вьющиеся, длинные, неухоженные волосы, трепал подол серого шерстяного платья, которое было ей велико – линия плеча на рукавах съехала, и они почти полностью закрывали кисть. Удивительно, как ей удавалось в таком виде быть совершенно неотразимой! Она была прекрасна: огромные зеленые глаза на бледном лице, медный отлив волос, будто нарисованные брови, длинные пушистые ресницы и маленькая трогательная родинка над верхней губой слева.