– Ты здесь в безопасности, брат, – проникновенно произнес Угэдэй. – Я дал слово.

– А слово тверже железа, – подхватил сказанное Чагатай.

Обоим вспомнились изречения отца, которые они искренне чтили. Что ни говори, а тень великого хана окутывала их словно плащом. Общие воспоминания заставили Чагатая поднять голову и нахмуриться; его вдруг пронзили невыразимая тоска и растерянность. Столько сил потрачено, и все ради чего? Откровенно говоря, он ожидал, что его убьют, но вид у Угэдэя был сейчас скорее встревоженный, чем победный или хотя бы мстительный. Чагатай с интересом наблюдал, как Угэдэй обратился к начальнику стражи:

– Всем уйти. Речи мои предназначены единственно для моего брата. – Тот хотел было исполнить приказание, но Угэдэй взмахом руки остановил его: – Стой. Вначале приведи мне сюда Субэдэй-багатура.

– Слушаю и повинуюсь, повелитель, – возгласил страж, кланяясь поясным махом.

Кешиктены у стен, дружно повернувшись, один за другим зашагали к медным дверям. На смену им явился вызванный начальником стражи Субэдэй. Слышно было, как снаружи все еще препирается с гвардейцами Хасар, но тут створки дверей сомкнулись и в гулком пространстве зала остались лишь двое сыновей и любимый военачальник Чингисхана.

Встав с трона, Угэдэй спустился со ступенек, оказавшись, таким образом, вровень с Чагатаем. На угловом столике стоял кувшинчик, из которого он налил себе чарку архи. Проглотил и поморщился – напиток ожег язву пищевода.

Под лютым взглядом багатура Чагатай моргнул и отвел глаза.

Угэдэй с протяжным вздохом заговорил. Голос его сотрясался от накала того, что он уже так долго в себе удерживал:

– Чагатай. Я наследник нашего отца – не ты, не Тулуй с Хачиуном или сын Джучи и ни один из военачальников. Сегодня на заходе солнца я присягну народу моей державы.

Он сделал паузу, на протяжении которой Чагатай с Субэдэем молчали. Из высокого окна открывался вид на город, дышащий тихой прелестью, несмотря на полную ужаса истекшую ночь.

– Там, за окном, – тихо продолжил Угэдэй, – простирается мир, нами пока не изведанный. С народами и их верами, ремеслами и армиями, которые о нас покуда и не слышали. Ну и, понятно, с городами побольше и пославней, чем Енкин и наш Каракорум. Нам же, чтобы выжить и расти, нужна стойкая сила. Мы должны покорять новые земли, чтобы войско наше было всегда сыто и безостановочно двигалось. Остановиться равносильно гибели, Чагатай.

– Понимаю, – кивнул тот. – Не болван.

– Я знаю, что ты не болван, – устало улыбнулся Угэдэй. – Иначе я велел бы убить тебя прямо там, на внутреннем дворе, вместе с твоими прихлебателями.

– Так почему я все еще жив? – спросил Чагатай. Спросил вроде бы невозмутимо, но на самом деле этот вопрос жег его с того самого момента, как он во внутреннем дворе завидел Субэдэя.

– А вот почему, – дал наконец ответ Угэдэй. – Потому что я, может статься, до расцвета нашей державы не доживу. Да-да, Чагатай. Ибо сердце мое слабо, и я могу умереть в любую минуту.

Оба, и Чагатай, и багатур, изумленно в него вперились. Но ждать их расспросов у Угэдэя недоставало терпения, слова из него так и летели:

– Я жив лишь силой горьких цзиньских снадобий, но пребываю в полном неведении, сколько мне еще осталось на этом свете. Мне хотелось лишь увидеть достроенным мой город и стать ханом. И вот я, все еще живой, лицезрю плоды своих трудов, хотя и живу в мучениях.

– Но почему я слышу об этом впервые? – медленно произнес Чагатай, пораженный тем, что из всего этого следует. – Почему не раньше?

Впрочем, ответ он уже знал и на дальнейшие слова брата лишь с пониманием кивал.